Array Антология - За границами снов

«Как там Фишка? – думает Даша. – Мы ведь оставили его без еды». Ей становится жалко своего белого кота, и еще становится так: чуть-чуть грустно и ровно.

Ветер споткнулся о зверя и разбудил того. Зверь зарычал, и столько в его голосе было досады и боли, что ветру не по себе стало, и решил он отвалить по-бырому. Вот только, споткнувшись, он выронил гусеницу, а убегая, он про нее и забыл – что у молодого ветра в голове, кроме пыли – он успел только удивиться месту, в которое забрел (это была бурая, однообразная равнина без деревьев, без солнца, но с курганом ровно посредине и цепью холмов по краю), и дальше побежал по своим дурным делам ветер.

А гусеница упала прямо на зверя, в его загривок, там ее волоски и ножки сплелись с его густой шерстью, и она снова затихла. Зверь же попытался опять уснуть, чтобы вернуть то, о чем грезил во сне, но не смог вспомнить свой сон. Все потому, что сон этот теперь видела гусеница в его загривке, появления которой он даже не заметил. Рыкнул еще раз печально зверь и побежал прочь с холма – он хоть и потерял сон, но продолжал жить своей жизнью.

И день потянулся за днем.

Когда же наконец гусеница досмотрела сон, придуманный другим, она проснулась и сама стала другой: из мохнатого червячка она превратилась в красавицу-бабочку, легкую, изящную, нежную. Она взлетела, отпустив звериные волоски, вдохнула пыльный воздух древней равнины, и сердце ее чуть не остановилось – от восторга. Невероятно пригожим показалось ей все вокруг, в особенности зверь, большой, матерый, мужественнейший, самец, одним словом, да еще с теплым густым мехом – тем, что полностью заполнил и щекотал ее короткую память. Она сразу полюбила зверя, возможно, просто потому, что ничего и никого другого она не видела и не знала, а без любви ей было никак – бабочки без любви долго не живут.

Но зверь не заметил ни ее, ни ее перерождения.

Ему казалось, что все так и было всегда, – бабочка ведь была продолжением его сна, но сна, напрочь забытого им, украденного. И снова потянулся день за днем. Вскоре все камни на равнине перестали удивляться, видя, что вокруг зверя всегда витает красавица-бабочка, или не витает, а сидит между его ушей, что торчком. Зверь же по-прежнему не замечал ее, она для него стала сродни тому, чем были для немцев зимние тучи, а бабочка была пусть маленькой, но женщиной, она не могла жить без внимания, особенно без внимания того, кого так любила своим маленьким сердцем; его равнодушие – вот что заставляло болеть, но биться ее нежное сердце. Время падало и текло изнуряюще и однообразно, как снег, или кровь, или слова чужой молитвы за упокой, или как слезы молодой вдовы, слушающей эту молитву. Бабочка старалась изо всех сил привлечь внимание зверя (она кричала, танцевала, злилась и обманывала саму себя), но он в ответ только менял запахи, и это, пожалуй, было единственное, что отличало дни друг от друга. Бабочка была мила, юна, глупа и красива, но лишь когда сорок первый запах звериных будней повторился, она поняла, что этот арсенал хоть и впечатляющ, но далеко не всегда его достаточно, чтобы переместиться из-за ушей в сердце. Короче, она мучилась и страдала, в конце концов решив спросить совета у больших вечно летающих птиц, никогда по земле не ходивших, а лишь касавшихся ее.

Она полетела ввысь.

И только оставшись один, зверь что-то такое почувствовал, у него появился новый, сорок второй запах, который, вероятно, порадовал бы бабочку – запах печали об утраченном, которого не замечаешь, пока имеешь.

Птицы же, вскормленные исцеляющим временем, встретили бабочку холодно. И не потому, что малышка им не понравилась, отнюдь, просто, если все время есть только время, оно, в конечном счете, лечит, особенно от любопытства. Птицы внимательно выслушали сбивчивый рассказ бабочки о собственных горестях, продолжая медленно парить на своих мускулистых крыльях, молча, и лишь одна из них благосклонно повернула свою черную голову и, кроме бабочки, она увидела и землю, про которую уже успела позабыть, и на ней огромного рыжего зверюгу, во весь опор прущего в сторону кургана, и в ее глазах, всегда глядящих в разные стороны, но непременно в небо, рассказ бабочки сложился в цельную картинку. Это такая редкость. Даже для птиц, орошающих землю пометом чужой памяти. Даже для молчаливых птиц, не разговаривающих потому, что это их отвлекает. Это такая редкость…

– Все дело в том, – сказала Птица Случайно Повернувшая Голову, – что у тебя нет имени. Это глупее глупого, знаешь ли, – сказала она, – лишать кого-то сна, не озаботившись обзавестись собственным именем. Знает ли глупая бабочка, что тот, кто не имеет имени, не пахнет даже пустотой?