Array Антология - За границами снов

Нет, глупая бабочка этого не знает… Она вообще ничего не знает, кроме густого звериного меха и сорока одного запаха своего возлюбленного, она даже его имени не знает. Птица в ответ заложила новый плавный вираж, она еще раз посмотрела на несущегося зверя, уже приближающегося к оврагу вокруг кургана, она увидела упорство и покладистый нрав, она сказала бабочке, что запахов у зверя гораздо больше, но имени его не ведает даже она.

– Что же делать? – спросила бабочка и совсем запуталась.

Но Сдуру Заговорившая Птица поняла, что сболтнула лишка, она ничего не сказала, а во второй раз повернула голову – на этот раз в сторону кургана, который красиво отразился в ее темных и разных глазах, – и, позабыв про бабочку, полетела догонять своих, а может, еще куда. А отчаявшейся бабочке не осталось ничего, кроме как лететь к кургану. Она впорхнула туда сквозь дыру в потолке и сразу поняла, что попала в точку. Ну, в смысле, правильно поняла молчаливый птичий намек – здесь она столкнулась с целой стайкой новеньких свежих имен (была у нее даже мыслишка украсть, присвоить самое красивое из стайки, но она постеснялась).

Вниз полетела бабочка, вниз к земле.

Там, в самом темном углу пещеры, коей был курган изнутри, сидел, печально положив голову на колени, подтянутые к подбородку, Бог Бурой Равнины. Дряхлый, мудрый, слепой и, предположительно, всемогущий. Это он придумывал новые имена всему сущему и выпускал их в мир сквозь дыру в потолке – выпускал случайными стайками. Выслушал и он историю бабочки о любви неутоленной, неразделенной, удивился, но не очень (как-никак прилетела она с вверенной ему территории, а случайная дичь нет-нет залетает даже к нему), скорее, ему стало любопытно, чего может хотеть от Создателя существо, созданное не им, занесенное случайным ветром в чужой сон.

Бог сказал: «Гм…»

Бабочка жаловалась ему, что ее возлюбленный ее не замечает.

Бог предположил: «Может, он просто не показывает свою любовь? Потому что ее слишком много, и он боится ее».

– Я даже не знаю его имени, – говорила бабочка.

Бог же думал о том, что и ветер оставляет следы, но сам он настолько стар, что не слышит даже ветра в своей пустой голове. Он спросил, не птицы ли напели бабочке про него, про бога.

Бабочка в ответ молчала, и бог все понял правильно.

– Твоего зверя мы знаем, – сказал он, наконец. – Его зовут Цербер. И он из породы церберов. Но когда-то очень давно. За что-то, что знать тебе малосмысленно. Его разжаловали в простого стигийского пса. Правда, имя мы ему оставили старое. Но он его не помнит. Потому что память его гораздо старее тела. И теперь он обречен рыскать по равнине, ища то, чего, в общем-то, не терял.

– Выходит, выхода нет, – прошептала перепуганная бабочка.

– Выход есть всегда, – хохотнул бог и кивнул в сторону выхода – на дырку в потолке.

Возможно, это была шутка, сродни той, что у людей нет крыльев, но бабочке было не до смеха, а притворяться веселой она снова постеснялась. Она попросила у бога имя. Она ведь не многого просит?

Бог молчал очень долго. Так долго, что где-то деревья, которых она никогда не видела, успели родиться, вырасти и сгореть. Потом он медленно произнес: «Мы дадим тебе имя». И еще: «Нам интересно».

– Сможет ли твоя глупая любовь убить его тело. Или сделать моложе его память.

Бабочка: «Спасибо, Господи!»

– Не перебивай. И благодарить не спеши. Слушай внимательно. Мы дадим тебе красивое имя. Очень длинное. Мы дадим тебе право менять свое имя и меняться вместе с ним. Слушай внимательно. И запоминай. Ты останешься до самой смерти такой, и только такой, какой твой Цербер заметит тебя. Если, конечно, заметит. Но ты имеешь право лишь тасовать или убивать. Буквы и слога своего имени. Добавлять или придумывать новые ты не сможешь. Даже если захочешь.

– Спасибо, Господи!

– Потому что придумывать имена – прерогатива бога, – гремел бог, – и только бога.

– А ты всего лишь жалкая, глупая козявка. Надеюсь, все ясно тебе?

– Да, Господи.

– Gut! Ступай тогда прочь, крылатая бестолочь.

Бог снова замолчал.

И бабочка улетела – заметьте, улетела, а не упорхнула. Все дело в том, что теперь в ее движениях появилась плавность и грация, ибо тяжело порхать, неся за собой сверкающий шлейф своего имени, состоящего из двухсот тридцати слогов, трех разных алфавитов и немецкого акцента.

Она нашла Цербера по запаху – новому запаху – печали об утраченном. Он лежал на том же холме, только не спал, а грустил. Бабочка села ему меж ушей и стала петь свое имя, долго петь, с чувством, с расстановкой, пела целый день и половину ночи. Но в ответ получила лишь сорок третий запах зверя. Запах восторга от возвращения того, о чем уже и думать забыл. И ни слова, ни полслова. В дурдомах это называют дежа-вю.