Нина Ягодинцева - Избранное

Гляжу в себя – и нет во мне смиренья,
Как будто я не жалкое творенье,
А существо, рождённое навек –
Свидетель, зритель: занавес раздвинут,
Я всё увижу, но придут и минут
Чума, пожар, и голод, и набег,
Смиренье, страсть, безумие, гордыня,
И гибель городов в багровом дыме,
И детский плач над мёртвой тишиной, –
И я пойму, что удивляться поздно.
И снова станет всё темно и звёздно,
И голос позовёт: «Иди за мной!»
На свет, как мотыльки, взметнутся веки,
И мы войдём в покой библиотеки,
И, оглядев стеллаж за стеллажом,
В углу между дубовых книжных стоек
Я вдруг увижу свой рабочий столик.
На нём тетрадь. Над нею свет зажжён…

До Покрова в печальном золоте,
А после – в нежном серебре…
Любимый, может быть, Вы вспомните,
Что мы встречались на земле.

Аллеями мы бродим дымными
И рассуждаем о судьбе,
А тени зыбкими долинами
Блуждают сами по себе.

И что там с нами – горе, смута ли, –
Нам не видать издалека.
Гадалки карты перепутали
На розах русского платка.

И на морозной людной паперти,
Где крохи делят со стола,
Я образок последней памяти
У Ваших ног подобрала…

Любимый, непременно вспомните,
Что мы встречались на земле:
До Покрова в печальном золоте,
А после – в нежном серебре.

Песочные часы пустынь
Перемеряют вечность,
И звёзды льются из одной вселенной
В другую, и душа перетекает
Из формы в форму:
Камень, незабудка,
Синица, человек, могучий разум
Вселенной, и опять сначала: камень…
Мы воздвигаем статуи и храмы,
Мы складываем тюрьмы и казармы,
А камень раскрывается на свет:
Из трещины травинка прорастает…

У цыганки кричало дитя,
А старуха молитву шептала,
И вечерняя стая, летя,
На гудки отзывалась устало.

И на розовом теле луны,
Из-за леса встававшей упрямо,
Вдруг отчётливо стали видны
Незажившие алые шрамы…

И, сырою прохладой дыша,
Сумрак леса придвинулся ближе.
Отчего ты всё плачешь, душа?
Отвечает: я света не вижу!

Нам лететь через сети ветвей,
Сквозь корявые острые сучья,
В паутину вечерних теней,
Где у мрака повадка паучья.

Фонари заскользили, свистя,
Как тяжёлые слитки металла.
И уснуло больное дитя,
А старуха спала и шептала.

В гул и грохот вплетались слова,
И росли, и звучали огромно,
Как рокочущий глас божества
Над купелью студёной и тёмной.

Целая вечность прошла наугад,
А показалось – не больше недели.
Бабочкой затрепетал на губах
Зеленоватый воздух апреля.

Авто уходили за облака,
Бесшумно таяли на излёте.
Река, не меняя облика,
Ждала, что Вы её позовёте –

Ждала рвануться из-подо льда,
Снести мосты, затопить низины…
Но в небо выкатывала высота
Холодные твёрдые апельсины.

Гудела Пасха: Христос воскрес!
Дарила нежное целованье.
Целая вечность детских чудес
Прошла, как одно мгновение с Вами…

Наложницей ли, рабой,
Служанкою полнолунья?
Да нет, я была певуньей –
Весёлой твоей судьбой.

Ты продал меня за грош –
Звени же бесценной медью!
Ты эту разлуку смертью
Когда-нибудь назовёшь.

Ты будешь теперь один
И волен в своих скитаньях,
Воспоминаний тайных
Единственный господин.

Прости мне, Боже, мою печаль –
Живая душа во мне.
Кленовая зажжена свеча
На зеленом холме,
И мечется пламя у самых врат
Поруганного кремля –
Трепещет, рассеивая мрак
И радости моля.
Среди бескрайних сырых полей
И домиков-развалюх
Глухое молчанье земли моей
Обжигает мой слух.
И стынут губы мои, шепча
Последнюю из молитв…
Но как дрожит на ветру свеча,
Как ясно она горит!

Живя меж облаками и людьми,
Отдав долги и дерзости, и лести,
Я научилась кланяться любви
И праздновать тоску по-королевски.

Ни азбуку сомнительных утех,
Ни гордое затворничество в башне
Я не приму в отчаянье за грех
Любви вчерашней.