Наталья Галкина - Забытый раёк - книга стихов

по четвергам и вторникам в полночный час былой —
прозрачный призрак дворника с мистической метлой.

А надо всей компанией, как гордость и краса,
любимый мой брандмауэр с оконцем в небеса.

взять и смешать
праздничный эль
с праздничным «эль»
в слове «люблю»

Что это за пьеса?
Я спрашиваю: что это за пьеса?
Вы только гляньте на массовку:
комиссары, сатрапы, рабочие, крестьяне, Гай Юлий, Марк Аврелий,
Мичурин, Чапаев, партизаны, шваль раз, шваль два, предатель,
мюриды, вождь, мировая буржуазия, два гипнотизера, оратор,
министры, проститутки, пионерки, педерасты, привидения, рокеры,
четыре блатаря и три мушкетера.
Где я возьму столько народу?
И почему в первом акте
героиня все время спит?
Ах, она во все трех спит?
Это сон, что ли?
Аллегорий народ не поймет.
Символами я сам сыт по горло.
Может, она — Спящая Красавица?
Тогда почему...
Ах, вот как...
Нет, мы такую пьесу ставить не будем.
Да, я хочу водевильчик!
Да, я хочу фантастику!
Где же тут-то фантастика?
Да, и чтобы вместо комиссаров марсиане.
Вместо проституток пришельцы.
И антураж: ну, там, тропический лес, лунный грунт,
Чичен-Ица, морское дно.
Все, все, все.
Поговорили.
У нас тут не демонстрация возможностей.
У нас театр.

Чей-то праздник новогодний,
дело правое,
белая кудель Господня
в небе плавает.
Если оптика и око
не отступят при сличенье,
образумятся, —
из известного далёка
серебристое свеченье
образуется.

И листва приступит снимку
свет раздаривать,
не о лимбе, но о нимбе
разговаривать.
Не кивай мне — то-то, то-то! —
над пенатами;
вот и я смирилась с фото-
аппаратами,

с этой маленькой картинкой
препаратною,
различившей паутинку
над парадною.
А уж так он был мне жуток,
угол зрения,
растащивший промежуток
на мгновения.

Это мы, типиконовы типы,
по дороге из Яжелбиц в Рим
на светящемся дагерротипе
безымянной гурьбою стоим.

Все детали, от шляпки до трости,
от веранды до старой скамьи,
говорят: мы незваные гости
и случайные гостьи ничьи.

Притаились улиток улики,
тени скарба, вещдоки жилья,
а за домом полно земляники
на урочной поляне ея.

У врат виллы Рено в Келломяках,
черных, кружевных, чугунных,
у прерванной войною ограды
гениальный физиолог Павлов,
первый нобелеат России,
стоит с трехлетним ребенком,
кузеном любимой внучки,
который совсем недавно
в глубокой старости умер в Чили,
где, закрыв глаза, слушал Шопена,
когда играл его Клаудио Аррау,
где иногда вечерами
ему встречался слепой библиотекарь
по имени Хорхе Луис Борхес.

Впрочем, может, память меня подводит,
и перед нами ребенок,
живший в Лейпциге потом полстолетья,
получая там письма от брата
со штемпелем почты чилийской;
тогда это тот, младший,
спасшийся некогда чудом,
уехавший от войны с напрасной смертью
на старом велосипеде,
прислоненном к чьей-то ограде,
как две капли воды похожем
на велосипед нобелеата
из Келломяк довоенных,
оставшийся за рамкою кадра.

Вот стоят они на фото за ручку,
старик великий да маленький мальчик,
а за ними лес из сирени
из полузабвенной сказки,
а за ними водоем стоячий
с прозрачной проточной водою,
и кто-то в фонтан бросает
монетку, чтобы вернуться.

Мэм-сахиб едет в лодке,
едет в лодке снимать фотки.

Греби быстрей, тайский рыбак,
Все ты делаешь не так.

Эвоэ-эй, навались, гребцы,
убегут закатные светцы.

Туда, туда, куда я хочу,
вы гребёте, а я плачу.

Успели, ура, на бал световой,
щелкни затвором — и вечер твой!

Гребцы отдыхают, круги в глазах,
а белая леди сидит в слезах,

счастлива, ах, умилена:
в неть красоту поймала она!

Вот и фото листок цветной:
мертвое небо с мертвой волной,