Array Антология - Диалоги снаружи и внутри

Лишь тот, Кто лиру поднял высоко,
Среди теней – лишь Он имеет право
На вечную хвалу и на прозренье
Внезапное, и воздаянье – также.

Лишь Тот у смерти выиграть готов,
Чей туз запрятан в маковом цветке,
И глиной чуткой становясь опять,
Бесстрашно для потерь открыться вновь.

Как отражение в воде пруда,
Желания расплывчатый туман,
И знания картина неясна.

Он – первый в этой области двойной.
Он в голос превращен теперь навек,
В чуть слышный кроткий голос вдалеке.

Сквозь цветок, сквозь листву винограда,
сквозь плод мы проходим.
И они говорят языком годовых перемен.
Этой тьмы чернота разноцветность реальности множит
И, быть может, страдает, на блеск ее глядя ревниво.

Смертно все, смертны все – в этом тайная сила природы.
Наш извечный удел, наша роль – где она в этом действе?
Это давнее, древнее свойство всех глин, из которых
Изготовлен весь мир – мы с тобой, и они, и другие.

А хотим – не хотим? – вопрошанье немногого стоит.
Созреванье плода – неизбежное тяжкое рабство.
Только лишь теснота заставляет вовне устремиться.

Сила царственной власти, что дремлет в корнях
неподвижных
И завидует нашей свободе и бренности нашей…
Что роднит их – безмолвную силу и миг поцелуя?

Девочка дует в окно на шестой лепесток.
Я достаю семь желаний со дна колодца,
И среди них – то единственное. Расколоться
Небу пока не дают обязательства пред землей.
Судорожно поднимаю упавший платок —
Ведь за седьмое желание нужно бороться.
Все лепестки бессердечно изъедены тлей,
Бесчеловечно изранены, кроме седьмого.
Бог объясняется жестами глухонемого,
Спицами вяжет мою непростую судьбу,
Топит березой, а дым улетает в трубу —
Сажей садится на крылья его денниц.
Где там до молний и огненных колесниц?

Девочка, ты милосерднее всех живых
На белом свете, а судя по мне, и мертвых.
Но не дари мне его, желанный, седьмой, последний.
Пусть он исчезнет в дневной синеве бесследней
Дыма березового. И среди облаков кучевых
Ты утопаешь в объятьях небес распростертых.

Как было имя той давнишней муки?
Я помню и глаза ее, и руки,
Воздетые к слепящим небесам.
Я этой мукой был когда-то сам.

Я помню яблок вкус незрело-кислый,
И календарь, ронявший дни и числа
На мокрый пол, и два твоих крыла —
Вся эта боль внутри меня жила.

Жила и крепла, и пускала корни.
И иногда мне дух являлся горний,
Входил в печальную, как ночь, избу,
И прочил мне счастливую судьбу.

Пахнет сиренью вечер.
С мыслями о нездешнем
Тихо бреду по саду
Долгой дорогой вешней.

Тянется вслед за мною
Белый туман вечерний,
Звезды все очевидней,
Вещи все эфемерней.

Знаю, во всей округе,
Нет ни души единой,
Кроме меня и сада,
Кроме дороги длинной.

Жалко, что этот запах,
Как и весна, не вечен.
Тихо бреду по саду.
Пахнет сиренью вечер.

Вот это твое – страсть.
Безумство от слова «мир».
И как же тут не пропасть?
И не говори…

Вот этот от смыслов взгляд
Наполнил безумство слов.
Нельзя воротиться назад
Без следов.

Запутанность речи в том,
Что скрывает великий смысл.
Забудь его, а потом
Борись.

Вот это чье-то «Мактуб»
И сотые этажи.
И если собрался вслух,
Скажи…

Довольно странная позиция историй и вещей.
Весь смысл сокрыт в Случайности Великой.
И этот серый Март с отсутствием грачей,
С весной такой холодной и безликой…

Забытое тепло с укором смотрит вслед
И догоняет, наполняет, греет…
Какой-то странный монолог или забег
Все падает на плечи и добреет.