Array Антология - Диалоги снаружи и внутри

И за то, что, не дождавшись образумленной зари,
словно за ночь настрадавшись, угасают фонари.

Весны и лунной одури слияние. Как будто кровь
отхлынет от лица,
сойдет с небес лиловое сияние на ветки, наши веки
и сердца.

Не легок на подъем теперь, с годами я
(налог на прегрешения таков).
Но вновь затеет май свои гадания сиреневою
массой лепестков.

Не все приметы верные сбываются: ромашки лгут
и тешится Таро.
Но куст зацвел – дыхание сбивается,
проснулся бес и просится в ребро.

Боги ли шепнули мне: «Беги!», я ль решил,
что сделать это вправе…
Долог путь к известности и славе – коротки
к бесславию шаги.

Уходя, тебя на берегу спящей, беззащитною оставлю.
И хотя еще себя прославлю, оправдаться так и не смогу.

Образ твой сумею сохранить – сгубленной запомню,
неповинной.
Свяжет нас незримой пуповиной та твоя
спасительная нить.

Оттого что стихнут голоса или пустота возникнет рядом,
Ты очнешься и тревожно взглядом черные догонишь
паруса.

Потрясенно выдохнешь: злодей, раненой волчицею
завоешь.
Быть неблагодарными – всего лишь качество
врожденное людей.

Все как есть покажется игрой, выдумкой никчемной
и нескладной.
То, как поступлю я с Ариадной, эллины простят,
ведь я – герой.

Дождь за окнами. Прохлада. Под охраной, в тишине
Спит античная Эллада, улыбается во сне.

В зал войду, еще не зная, что пойму я наконец:
это вечности связная, это гения гонец.

И растроганное зренье затуманится слегка,
лишь известное творенье вынырнет издалека.

Изменяются манеры и ваянья, и письма.
И прообразы Венеры обновляются весьма.

Паву высечет земную чья-то юная рука.
Только сердце ждет иную, пережившую века.

И понятнее, чем прежде, и заметней станет вдруг:
это памятник надежде без одежды и без рук.

Нет, она, прошу прощенья, никакой не идеал.
Это веры воплощенье в неживой материал.

Славься, каторга исканий, вся в мозолях, и в крови, —
та, что высекла из камня искру вечную любви!

В ресторанчике приморском, на терраске,
где прохладно ближе к вечеру и сыро,
пивом пенным я смывал дневные дрязги,
пыль дорожную и все обиды мира.

Я проматывал открыто, без утайки,
состояние души пивным бокалом.
И глядел, как непоседливые чайки
режут небо по немыслимым лекалам.

Над акациями ветер поднимался
и сгущалось и темнело голубое…

И все лучше, все яснее понимался
ровный говор черноморского прибоя.

Переулки глухи, гулки, тени гонятся за мной.
Что за глупые прогулки под недоброю луной?

Эй, спокойно, без истерик, и пугаться не спеши!
Впереди короткий скверик и, похоже, ни души.

Как же, будешь беззаботен, если возится в кустах
и глядит из подворотен распоясавшийся страх.

Все тревоги по дороге, если в окнах ни огня.
Перепуганные ноги отделились от меня,

и шаги все чаше, чаще, и все громче сердца стук…
Только светит шар молчащий, зацепившийся за сук.

Уютны летние потемки. Шумы вечерние негромки.
Фонарь зажегся на столбе. Я размышляю о судьбе.

Над холостяцкою закуской о благе думаю, о зле.
Недобрый гений мысли русской, мостится водка
на столе.

Грущу о времени бегущем и звезд изогнутом ковше.
О том, что сумерки все гуще в окне вечернем и в душе.

О полосе туманно-млечной, где блещет и моя звезда.
Седой тропе, рутинной, вечной, из ниоткуда в никуда.

– Не со щитом, так на щите вернусь, – я смолоду
вещал.
И вот я здесь, как обещал. Хромой, слепой и в нищете.

Ну, что ж, едва мы за порог, навстречу – беды и грехи.
Да, каждый в юности Ахилл, но пятку вряд ли кто берег.

Окопы долгие кляня (себя и клятвы заодно),
дурной войны цедил вино, дарил троянского коня.

Мы Трою взяли. Мы смогли! Она в руинах и в пыли.
А где шатался я с тех пор? О, это долгий разговор…