Феликс Чечик - Неформат

Нам с вами по плечу
заоблачные дали!
Топчу, топчу, топчу,
пока не растоптали.

я оборвал на полу
молчала и молчи
из детства радиолу
поющую в ночи
цифирь пришла на смену
убогости былой
и попадает в вену
невидимой иглой
молчала не винила
не проклинала свет
лишь капелька винила
скатилась на паркет

А снега ночное парение —
обычное волшебство,
но разные: угол и зрение,
и все многоточья его.

И, спавшая чутко, разбужена
и смотрит в окно, не дыша,
на неповторимое кружево
и тающее, как душа.

Воспоминания белы,
как облака над нами…
И запах досок и смолы
на старой пилораме
я вспоминаю вновь и вновь,
а не детали эти:
ужасный вопль, опилки, кровь
и палец на газете.

Недодано? Более чем, —
скорее уже — передали.
И я навсегда обречен
любить, не вдаваясь в детали,
в подробности — коих не счесть, —
не вычесть из жизни и сердца.
И некуда деться, и есть,
как бомбоубежище — детство.

Покуда в городской пыли
дышал, как рыба, я,
прогнулось небо до земли
под тяжестью шмеля.

И от гудения его
июльский день оглох.
И ничего. И никого.
И шмель летит, как Бог.

Когда рыдали над прыщами
и слушали «Goodbye, My Love»,
мы брать преграды обещали,
обещанного не сдержав.
Да здравствуют петля и вена,
тоска и хлебное вино,
где погибают откровенно,
уже погибшие давно.

— Не пей с Валерой, — говорил
мой друг Володя.
А сам, не зная меры пил,
в плену мелодий.

— Не пей с Володей, — говорил
мой друг Валера.
А сам в плену мелодий пил,
не зная меры.

И я не спорил с ними, но
пил с тем и с этим,
и, как закончилось вино,
сам не заметил.

И, как ушёл один, и как
второй в завязке…
А я остался в дураках
из доброй сказки:

полцарства пропил, и в живых
не числясь даже,
соображаю на троих
в ночном трельяже.

За то, что пил не только квас —
спровадили его,
как Лермонтова на Кавказ
в бескрайнее ЗабВО.

Теперь, ты хоть залейся — пей
во сне и наяву:
вино тоски, абсент степей
и неба синеву.

Небо было, — хоть убей —
голубее, и
мы гоняли голубей,
а теперь чаи.

Зеленей была трава,
слёзы солоней…
Жизнь права и смерть права,
растворившись в ней.

Твоё в горошек платье,
мой клёш под пятьдесят,
как новые — в палате
мер и весов висят.

А мы с тобою — пепел
и нас развеял сын.
Конечно: мене, текел,
но вряд ли — упарсин.

Покуда жил, пока
жизнь представлялась длинной,
смотрел на рыбака,
стоящего над Пиной.

И принимал за клев
обманчивые ряби,
и ставил на любовь
и наступал на грабли.

На тополях, вот-вот
воспламенится вата
и не погаснет от
рассвета до заката.

И опадет листва,
и занеможет вьюга,
и мы, как дважды два,
найдем с тобой друг друга…

С тех пор прошли века,
невидимые глазу,
и больше рыбака
я не встречал ни разу.

Мой незнакомый друг, —
надежда и отрада,
ты удочку из рук
не выпускай, не надо.

Пусть удочки полет
над Пиной вечность длится,
и ветер в ней поет,
как на рассвете птица.