Наталья Тимофеева - Холсты

И, восстав из руин, из уютной пещеры кровати,
Перетекши в гостиную тенью заложницы тьмы,
На ходу надеваю любимое красное платье
И маячу до вечера флагом в окошке тюрьмы.

Понемногу вкушаю рассвета, заката и кофе,
И, дозируя силы, остаток их трачу на сон,
Дабы к пятничной выйти, исполнившись счастья, Голгофе,
С чистым сердцем часов моих слыша прощальный трезвон.

В моём коллаже день сменяет ночь,
И мысль одна сверлит больное темя,
Что в этом мире некому помочь
Мне стать неуязвимой перед всеми.

Я ощущаю рядом пустоту
В густой толпе и некуда деваться
Мне, стиснутой телами, лишь бреду,
Шепча речитатив аллитераций.

Скрипит под стрелкой гнутый циферблат,
И смерть заядло выбирает снасти.
Мои стигматы пламенем горят
В людской пучине низменного счастья.

Я жгу себя на медленном огне
Костра потерь, подкладывая угли,
А ночь сменяет день в моём окне,
И жизни тусклый свет идёт на убыль.

Цвет сумерек сгущен тенями,
Стволами расчерчен дерев,
И снега холодное пламя
Порхает меж сосен. Осев
На вязкой от грязи дороге,
Смешавшись с опавшей листвой,
Прильнувши к озёрной осоке,
Сияет своей новизной
И кружит в свободном паденье,
Как в вальсе. Белёсая мгла
Сравняла и вечер осенний
И водного призму стекла
В единое целое, влагой
Наполнив вечерний пейзаж
И сделав прозрачной бумагой
Осенний скупой антураж.

Из гаммы мажорной минорным звучу флажолетом,
В восходе ищу знаки смысла и подлинной веры,
В закате опять нахожу приземлённость бекара
И ключ мирозданья — в сгустившейся пагубе ночи.

Наверное, что-то сломалось в часах из картона,
К которым привешены цепи и медные гири.
Пророчество птицы измерено жалобным писком,
И ждёт ненасытная бездна опять подношений.

А бабочка бьётся в стекло закупоренной страстью,
Чья целостность веку сродни из обугленных крыльев.
Не знаю, когда я вступлю в эту реку молчанья,
Где весь эпатаж осыпается кварцевой пылью…

Оркестры вздохнут в вышине синей музыкой света,
Чистейшей симфонией мира, добра и покоя.
Змеиною кожею сморщится смертное тело,
И бабочка страстной души воспарит над землёю.

Мягче мякоти киви, краснее созревших томатов
Человечье, покрытое тонкою кожей, нутро,
Что на алчность и подлость излюбленно было богато,
Райским змеем обмануто ловко, премудро, хитро.

Яда выплюнул он в эти тонкие синие вены
Слишком много, — достало для войн и бранчбы на века.
И давно кардинальные миру нужны перемены,
Но людишки с соблазном не в силах бороться пока:

Их лапошить легко за кусочки вощёной бумаги
Под наркозом любым — от глагола и до мишуры…
И во все времена единицам хватало отваги
Из сомнительных рук не принять, а отвергнуть дары.

Протоплазма Земли, удобрение бранного поля,
Ненасытная плоть, добровольный вселенский подмор,
Ты без разума нищ и, в рабах прозябая, доколе
Будешь, волю презрев, сохранять лишь накопленный сор?

Ты, по образу созданный Бога, погрязший в гордыне
Из-за призрачной власти над миром, за звон медяков
Превращающий землю из сада — в жаровню пустыни,
На смерть будешь потомками проклят во веки веков.

Не найти тебе счастья в богатстве, не будет покоя
Без тепла человеческих чувств, без духовности уз…
Наша грешная жизнь без любви и полушки не стоит,
Как без Божьего имени воздух отравленный пуст.

Застенчиво, доверчиво, печально
Ласкает клён оконный переплёт,
И жёлтый лист — стафет его прощальный
Ещё чуть-чуть и в лужу упадёт,

И письмена размокнут жильных строчек,
И побуреет золото, увы.
Висит паук намокший, как комочек,
С крестом на тельце… А из головы

Нейдёт моей, как не хочу я в город,
Как душно мне в пространстве серых стен,
Какой по воле ощущаю голод
Я там, где сердце попадает в плен

Условностей. И снова будет стужа,
И я, как муха, — пленница тенет
Московских улиц, что пространства уже,
Где мне струит небесный чистый свет

Вот эта даль, то спрятанная дымкой,
То залитая солнечным огнём,
Впаду в анабиоз. И под сурдинку
Метели городской ненастным днём