Ханс Бёрли - Из современной норвежской поэзии

принадлежишь: движеньем, взглядом, ртом?

Пес и охотник движутся вдвоем.

Пес в сторону... наперерез по тропам...

прыг в заросли... назад... И снова оба

бок о бок... Миг - и пес вперед бегом.

Собака все ж хозяину верна:

он знает цель. Тропинка не случайно

их вместе по стране души ведет.

В охоте неразлучны дотемна

души зигзаги - пес в лесу и тот,

в ком суть души твоей, - охотник тайный.

Вот с поля жизненного боя весть:

твой прорван фронт. Ты не спасешься. Крышка!

Вдруг словно зайчик солнечный и вспышкой

картины прошлого: в ту шлюпку сесть

у пристани... тайком на вишню влезть,

где ягоды тихонько рвал мальчишкой...

дымок от шхуны... и диван с одышкой...

И в смертный миг в тебе все это есть?

Что наплывает? Тех видений ряд,

когда дарил блаженство каждый взгляд...

Но сколько же в тебе припасено!

Диван, и шлюпка старая, и вишня

пришли на помощь. Фронт стоит давнишний.

Живешь! И будешь жить ты все равно.

Одной-единственною темой жив,

избрав ее, всегда ты верен ей;

так винтовая лестница частей

в симфонии варьирует мотив.

Ее аккорды первые открыв,

несешься взапуски среди детей

иль вырезаешь из картона фей -

на пальчике порезанном нарыв.

Случайность? Нет. Кем стал, твои миры -

все это тема длящейся игры,

все лестница повторит винтовая.

Бег взапуски все тот же, что и ране.

И, кукол из картона вырезая,

своим ножом себя до крови ранишь.

Она ждет первенца. Без размышлений

бросает свой насиженный мирок.

Театр истории ее увлек,

она - актер и царствует на сцене.

Живет среди солдат; в пылу сражений

за мужем скачет... Но однажды в срок

Аяччо поступь быстрых женских ног

услышал, разогнав ночные тени.

Лишь мессы звон над улицами взвился -

и схватки начались. Ребенок в ней

как шквал. Она, едва жива от боли,

в свой дом вползает - раздается в холле

на том ковре, где лики двух царей,

младенца крик. Наполеон явился.

Сквозняк - иль это ветер без конца

играет дверью? С легкостью какой

проник в паучьи сети под стрехой...

Шаги ты слышишь или скрип крыльца?

Но чей-то вздох касается лица,

здесь кто-то бродит... Может быть, спиной

ты разглядел, что видит лишь глухой,

почувствовал, что ловит слух слепца?

Нет, просто мышь иль снова ветра взмах,

луна играет на стене дощатой -

не редкость это в дедовских домах.

Обещано, наверно, шутником,

что явится с визитом к четырем

тот, кто покой здесь потерял когда-то.

Что над предметом реет, как улыбка,

и отчего земля - не прах земной?

Слова ответ обходят стороной.

Разгадку не поймаешь лампой зыбкой.

Невидимая сила - не ошибка,

хоть взрослый брат смеется надо мной.

Ее приметы видит и слепой

и в крике чаек, и в ракушке липкой.

Ее шаги ребенок ощущает -

играя, озирается кругом

и говорит с невидимым дружком.

С кем говорит, когда вокруг все глухо?

Поверь, что слишком грубо наше ухо,

о взрослый брат! Неслышно бог ступает.

Просватанная девочка-певица,

с мечтой невинно-белой голос слит.

...Но вот он ласков, точно динамит,

и темен, как в родной Малайе лица.

Не сатаны ль неистовая жрица,

возносит клич к нему Эарта Китт,

иль золотой стрелой напев стремит

в дом к богу самому - вольна, как птица?

Великая малышка, голос твой -

и страсть, и женственность - в нем сам господь,

в нем рай потерянный, земная плоть,

о мире звонче, чем конгрессы, пой,

чтобы Творца колокола гудели,

спасая землю атомных моделей.

Вот в первый раз я книгами согрет.

Озябший, как немецкие магистры,

я вижу, как Гомер мне дарит искры

и как Платон в лачуге сеет свет.

В костре эпикуреец и аскет,

епископы, еретики, паписты.

Схоластов хворост сух - трещит игристый,

теологи пылают - лучше нет!

Весь штабель права римского - тринадцать

его томов спешат огнем заняться,

Александрия схвачена огнем...

Где есть чему гореть, пусть пламень правит.

Ведь бога я не отыскал ни в ком.

Так дьявола пусть женщина мне явит.

Ей ветер - друг. Без почвы зеленея,

с корнями в воздухе она живет.

На телеграфном проводе растет -

ботаникам пришлось непросто с нею.