Мила Божович - Жизнь жизней

Потому так смутно на душе,
что я шла к тебе и — не пришла.
И не стану отменять ее уже,
ту невстречу, что произошла.

И забыть тебя, наверно, не смогу —
я и быль и небыль берегу.

Лежу без сна и слушаю капель.
И в шелестящий вдумываясь голос,
хочу слова твои понять, апрель.
Но как же монотонна жизни повесть!
И если так, бесчувствием пленён,
дремли привычно, ни о чем не беспокоясь.
Жизнь — это сон. Любовь есть
пробужденье —
но только на какое-то мгновенье.

Верни мне, жизнь, улыбку на лицо
и удивленные, дугою, брови.
Еще я чувствую в себе твое вино,
и сердце мчит его по венам кровью.

Еще хмелею от твоей весны,
от дымки серо- и зеленоватой,
и так упругие шаги легки,
а только сердце, видишь, мукой сжато.

Все на него легло: утрата и вина
и к смерти жгучее прикосновенье,
и даль туманится, дорога не видна,
и будет, нет ли возрожденье…

Почудится профиль знакомый, и я
вновь вспомню: его больше нет.
А я все хотела спросить тебя…

И жду невольно ответ.

Опоминаясь к жизни от зимы,
от длительного сладостного плена,
как паутины,
мушка, посмотри —
в разгаре лето.
Ты чувствуешь, как душно пахнет липой?
Ее цветки медвяной густоты
в поре расцвета.
И призрачен был сон твой черно-белый,
очнешься ты…

Ветер, мне страшно.
Ты знаешь страх?
Мчишься, словно на парусах,
по морю,
а ты знал или знаешь горе?
Не с того ли ночью безумствуешь так…
Что мы знаем с тобой друг о друге!
Мне бы тоже хотелось подать тебе знак.
Вот послушай…

Дай мне знать, что думаешь обо мне —
тишиной, волненьем, вспыхнувшей
строчкой
или же прикосновеньем во сне.
Мир объемный твой светящейся точкой
удаляется — и я ей вослед,
как на свет, без страха иду, но только
стань усильем моим не забыть о тебе.

Дни спорили о имени — как зваться,
зима или весна, — азартно,
ожесточенно, как в последний раз.

Шли дождь и снег внахлест. Начало марта
врывалось мощно в ветреный февраль —
он дни сдавал, как повелось, без боя,
о том напоминает календарь.

Но всё зима не думала сдаваться
и дней еще так восемь или -надцать
или весь март тянулась канитель,
а кончилась волшебно и внезапно —
тропа упруга — синь и высь — апрель!

…И ты идешь с чумным после болезни
и к дням другим повернутым лицом.

Какие сумрачные люди
идут навстречу в ноябре!
Озлённый ветер души студит
и выстужает до пере-

охладевания. Природа
повинна в этом или мы,
что с каждым обреченным годом
всё безнадежней холодны.

Клекотом
уха коснулась чужая речь,
как закопченные, странников этих лица,
а в выходные — рабочая куртка с плеч! —
в общем потоке несет их наша столица.

Пусть погруженные вместе в утробу-метро,
вдруг и себя осознавшие космочастицей,
«мы» и «они» — это так обоюдоостро,
и обоюдно стремление отгородиться.

…Но гастарбайтер, пришедший на роль, —
гладиатор.
Он же илот или прол, или он крепостной.
Пьеса еще не окончена, правку внес автор,
и ничего преходящего нет под луной.

Сирая память… Ветер раскачивает стволы,
потерявшие зелень, чуть ставшую
позолотой,
и они, как их ветер ни гни,
тянут вверх корявые ветви свои,
устремясь от земли, —
где невидный стоит обелиск,
и венок цвета крови — в своей утопили
врага,
и все те же на ленте слова: памяти
павших героев.
…Здесь давно нет войны, только пуще
скудеет земля
и все гуще стоят обелиски…

Тиран висит на крючке
и вращает глазами.
И мы не знаем, что знает он,
что не знаем мы,
что и он ничего не знает
и не делает ничего —
вращает глазами…