Татьяна Гордиенко - Музыка жизни

Каждый день, как будто Судный,

сердце – колокол кричащий,

и душа, как пёс приблудный,

по ночам скулит всё чаще.

И в глухом углу клубочком

спят мои воспоминанья.

Мысли – точки, точки, точки…

И тире – как осознанье.

Осознанье горьких буден

и молчанья спелых вишен.

Вен биенья громкий бубен

только мне одной и слышен.

Жизнь от корки и до корки

перелистываю втайне.

Отворите неба створки,

чтоб перевести дыханье.

Хочу отгородиться от себя,

от правды и от искренних участий,

от нужных слов – души моей причастий,

покой и равнодушье возлюбя,

и ложь, и лесть поставив в изголовье

всех дел, что наполняла я любовью.

Моя открытость вовсе не нужна

и лишь причина пламенных раздоров,

обид и ни кому не нужных споров.

Творю добро какого я рожна?

Во славу петь! Все остальное – в прах!

Прости меня, и Боже и Аллах…

Меняю безрассудство на покой —

постылый, праздный – на какой угодно,

чтобы парить душою над строкой,

чтобы дышать и чувствовать свободно,

чтоб наполняли каждый новый вдох

лишь запахи весеннего тумана,

чтоб жесты, взгляды, мысли – без обмана.

Уже претит сплошной чертополох.

Меняю страх бессмысленных потерь,

глухую боль, что сердце злобно точит,

на Петербург или глухую Тверь,

на всё, что мне отдохновенье прочит.

Отдам весь фарс поблёкших ныне слов

за плеск волны у старого причала.

А как душа отчаянно кричала

от всех овалов и от всех углов,

от всех узлов, что память завязала…

Состоит из разных звуков наш день.

Прогремел с утра трамвай за окном.

Дворник крикнул (постучать было лень) —

крик пробрался через щель, будто гном.

Завизжала вновь соседская дрель,

и заныла монотонно стена.

Я закрыть хотела в комнату дверь,

но пропела мне куплет и она.

Кот прошёл – и отозвался вдруг пол:

ослабел у половицы крепёж.

Передвинула с трудом старый стол,

и от музыки его – просто в дрожь.

Звон тарелок и жужжание мух,

шелест листьев и шуршание шин

заполняют обострённый мой слух.

Звуки меряю на нотный аршин.

И слагаю снова в музыку дня,

расставляю где бекар, где бемоль.

Не хватает только ноток огня —

«фа» диез, и «до», и верхняя «соль».

[12]

Точное «соль», оркестровка рассвета.

Accelerando [13], прозрачная даль.

Лиственный ситец зелёного цвета.

Звонкое «ля», cambiata [14], педаль.

Знойное «фа» из полуденной гаммы

мягко звучит. Разомлевший фагот

самым изысканным, радужным самым,

солнечным «си» расколол небосвод.

Верхнее «ми» еле ноги волочит.

Среднее «ре» не пророчит утрат.

Нижнее «до» наступающей ночи

чертит Малевича чёрный квадрат.

Музыка —

это плач колокольный и колокольный звон,

облаков лохматых усталый бег,

это наш старый и добрый дом,

окон негромкий смех.

Музыка —

это скрип тележных колёс,

полных колосьев хлебная вязь.

Носом в ладони мне тычется пёс —

в этом есть тоже с музыкой связь.

Музыка —

это весенних дождей хмель,

неугомонных сердец стук,

струнами почек поющий апрель,

рук обнимающих робкий круг.

Но ведь смерть —

это тоже музыка…

Играют Шопена и нежно, и ласково,

и, как в старинной волшебной сказке,

вот силуэты в мазурке кружатся,

и свечи гаснут от их движения…

А я смотрю, мне всё время кажется:

это он сам играет, взволнованный.

Сердце наполнилось тихой радостью

и чем-то ещё непонятным и новым.

Весь мир словно тает в тумане белом,

одна лишь музыка мною владеет,

и я сижу, обхватив колени,

пошевелиться даже не смею,

чтоб не исчезла звучания радуга.

Я, как ребёнок, музыке рада.

Я б музыку эту из камня высекла,

чтоб реки проснулись те, что высохли,

и разлились бы музыкой радости.

[15]

Туман растаял, словно битый лёд.

Пустынен зал чернеющего леса.

И семь бессменных музыкальных нот

прописаны от грусти и от стресса

природе всей. А с нею заодно

лечусь и я весеннею свирелью.

Открою настежь двери и окно

и пригублю дурманящее зелье.