Татьяна Гордиенко - Музыка жизни

Я постигаю правду бытия.

С надрывом где-то каркают вороны,

и эха полупризрачные стоны

пронзают душу с силой острия.

Ты ушёл. Тебе поют ручьи.

И кресты, как по полю грачи,

разбрелись по сгорбленной земле

и застыли на одном крыле.

На молчание и скорбь обречены

этой горькой пашни крикуны.

Им покой ушедших сторожить.

Ты ушёл. А как теперь мне жить?

На семи ветрах моей беды,

на семи ветрах моей печали

расцвели нечаянно сады:

просто о беде моей не знали.

Просто не услышали ветра

горький плач моей надрывной скрипки,

пели звонко, ласково с утра

и не знали о своей ошибке.

Просто солнце так пригрело вдруг,

до всего живого дотянулось,

виновато как-то улыбнулось

и замкнуло ласковости круг.

Я не пела многогласной тризны

по однажды грянувшей беде.

В доме Бога на пороге жизни

долго тосковала по тебе.

Если б просто канул, ну и пусть бы,

в долгие несбыточные сны.

В доме Бога на пороге грусти

души навсегда вознесены.

Утихают горести и страсти.

Жизнь непоправимостью права.

В доме Бога на пороге счастья

говорю нескладные слова.

А когда вдруг грянут в круговерти

звоны, благозвучны, но тихи,

в доме Бога на пороге смерти

я прочту тебе свои стихи.

Над всей землёй обетованной

сегодня колокол с утра

всё повторяет неустанно

молитвы Павла и Петра.

Не помышляя дать осечку,

звон растекается рекой.

За души близких ставлю свечку —

за упокой, за упокой.

Внезапно, запредельно, заоконно

моих воспоминаний бледный лик

нечаянно откуда-то возник,

а всё ещё вокруг дышало сонно.

Наверно, не окрепла боль моя.

Я всматривалась жадно и упрямо:

там, словно в детстве, мама мыла раму

и улыбалась из небытия.

Обернётся слезой беда,

не сойдёт просто так с рук.

Будет больно душе, когда

из обоймы выпадет друг.

Отцветёт, отзвенит сад,

опадёт малиновый хмель.

И тоскливее во сто крат

прозвучит в небесах bell [10].

Отзовётся в моей груди

и замрёт, как в тисках, день.

Что же медлишь, заря, – суди

отлетевшей души тень.

Рук своих не могу возвесть:

ранит сердце дурная весть.

И умом её не понять —

слёз безбрежная сыромять.

В заоконную даль умчусь,

где-то в мире другом случусь

синим небом, травой, рекой…

Лишь не стану злобой людской.

Единоверной моей души

не колесуй в золотой тиши,

спаси от денных и бренных пут,

единоправный открой мне путь.

Единородный прости мне грех,

ведь я не хуже, не лучше всех.

Единодобрый Единобог,

Ты мне когда-то уже помог…

В природе было тихо и тревожно,

в душе – какой-то сумрачный озноб.

Мы подходили к гробу осторожно.

Роняла ива листья прямо в гроб.

Я убедилась – в нашей жизни осень:

уходят в вечность старые друзья.

С меня когда-то тоже время спросит

и тихо скажет: «Очередь твоя».

Я тихо, втайне от беды,

баюкала седое горе.

Я усыпила плеск воды —

и горе, вроде, стихло вскоре.

Но только я в молчаньи вод

лишь веки бледные сомкнула,

как рухнул в бездну небосвод,

и боль по сердцу полоснула.

За окном перестук колёс – электричек брань.

Зубоскалит всё также над крышей луна постыло.

Время ловко проводит зачем-то немую грань

между «да» и «нет», между горькими «есть» и «было».

Разольётся теплом по телу вина стакан,

затуманит мысли, расслабит тугое тело,

и души сработает ржавый пустой капкан —

силуэт коряво очертят обычным мелом.

Все вещи о тебе лишь говорят

в той комнате, где ты дышал когда-то.

Здесь мысли до сих пор твои парят,