Татьяна Гордиенко - Музыка жизни

Дни сменяются ночью.

Закаты гасят рассветы. —

В душе моей плачет ребёнок:

мама уходит.

Больно…

Слышу поступь горестной разлуки,

хрупкой жизни покосился храм.

Боль души заламывает руки,

разрывая сердце пополам.

Я лето преданно ждала,

и сердце гордое смиряла,

я будто бы во сне жила,

я близких и друзей теряла.

Измерить горе мне невмочь —

Бог до краёв наполнил душу.

И я бреду устало прочь,

минуя небо, воды, сушу…

Благословите женщину. Она,

благословлённая самой природой

на счастье, нежность, продолженье рода, —

загадочна, красива и стройна.

Благословите женщину. Всегда

она – надежда, сила и опора.

Лишь лёгкая от слёз туманность взора,

когда приходит грусть или беда.

Благословите женщину, друзья.

Всё в мире – от её тепла и света,

она – и лучик малый, и комета,

и никому без этого нельзя.

Благословите женщину. Её

ещё при Данте с чувством воспевали

поэты. И благословляли

парение её и бытиё.

Наши бедные матери,

сколько горя вам выпало,

сколько смолоду видано и обид, и потерь!

Не щадила вас жизнь. Всё сполна ею выдано.

Но понять мы сумели всё

это только теперь.

Наши милые матери,

вот и кончилась молодость,

и снежинками белыми на висках – седина.

Скоро встретите вы

жизни прожитой золото.

Только очень по-разному: кто – вдвоём, кто – одна.

Наши добрые матери,

низко кланяюсь в ноги вам.

Сколько детям вы отдали и любви, и тепла…

Ну а внуки пошли —

с ними возитесь – многие.

Видно, сердце у матери не сгорает дотла.

Вы простите нас, матери,

что бываем небрежными.

Повелось, что ли, в жизни так – всё куда-то спешим…

Не приходим к вам вовремя

с благодарною нежностью,

хоть и любим, и помним вас, и ночами не спим.

Вы простите нас, матери…

Как страшно, Господи, смотреть глаза в глаза:

слепые – мамины: и в них блестит слеза,

мои – дочерние: в них ужас, страх и боль.

Зачем мне рок отвёл такую роль?

Душа уходит в неземную даль,

ей небо стелет серую вуаль.

Родная мне – меня не узнаёт,

ей ближе горний ангелов полёт.

Как горько души близких провожать,

здесь оставаясь – плакать и дрожать,

смотреть украдкой молча им вослед

и верить, что они увидят свет.

С умирающей наедине,

с укоризной её судьбы

я смиренно и наравне

повторяю одни мольбы:

«Не губи, не оставь, не дай,

помоги, поддержи, утешь…»

Я отчётливо вижу край,

моё сердце – сплошная брешь.

Не могу удержать слезу,

боль и жалость свились петлёй.

Ну и дал же нам Бог стезю:

жизни ад, а потом – покой.

Не замечая дней и суток,

она, с собою не в ладу,

теряя память и рассудок,

лежит в тумане и бреду.

Какая это жизни плаха!

Быть может, плата за грехи…

Ты спой ей, дорогая птаха:

её уста уже тихи.

О, как она когда-то пела!

Ей равных было не найти.

Но нет печальнее удела —

без песни навсегда уйти.

Я б спела, только я не смею:

уходит ввысь её душа.

Спой, птаха, спой ещё над нею,

пусть будет песня хороша.

Казалось, сердцу всё понятно.

Угасли блики на стекле,

когда однажды безвозвратно

тебя не стало на земле.

Сугробы – снежною каймою.

Кого, скажи, за то винить?

Холодной сумрачной зимою

ты не хотела уходить.

И все законы жизни зная,

я всё же не могу терпеть:

тебе там холодно, родная,

я так хочу тебя согреть.

Мой бедный дом живёт теперь один.

Уже привык и потому не плачет.

Пустует зал, совсем остыл камин,

и окна взгляд от всех прохожих прячут.

Я далеко, но сердцем рядом с ним.

Когда-то был он полон голосами.

Отец и мать – их духом он храним —

уж приняты навечно небесами.

Такую боль огнём не истребить,

не утопить, как истину, в бокале,

ведь те, кто мог со мною рядом быть,

лишь в рамках на стене в пустынном зале.

Чело апреля хмурится чуть-чуть.

Холодный ветер балует в полсилы.

А я стою и постигаю суть

у только что засыпанной могилы.