Татьяна Гордиенко - Музыка жизни

не открыть ей золотое сечение, —

поплывёт венок судьбы по течению.

А потом на дне глубоком окажется,

и никто за ним туда не отважится.

Ах, немые небеса, ах, предания,

я не вечности боюсь – увядания.

Любовь, любовь, ты – призрачность. Ты – миф.

Волнуешь сердце, бередишь сознанье,

как вольный, смелый, непокорный скиф

из бесконечно смутного преданья.

Я у вечности на краю.

Время-локон струится сквозь гребень.

Я записку дождю подаю —

пусть деревья отслужат молебен

за любовь и за душу мою.

… Везде лишь суть понять стремись,

будь это бездна или высь,

будь это правда или ложь.

Услышишь то, что изречёшь.

Будь речь бессильна иль сильна,

она на радость нам дана.

Храни изящный слог.

А то, что надобно изречь, —

пусть даже слово будет жечь, —

первоначально – Бог!

Который век уж истину рекут

народу благозвучные поэты,

вновь облачая в рифму и строку

старинные библейские сюжеты.

Достаточно уже перепевать

и Каина, и Авеля, и Будду.

Я помню их, но я писать не буду —

не мне судить, хвалить, повелевать.

[7]

Быть может, это грех и не большой,

но стало, очевидно, очень модно

кривить порой и сердцем, и душой

и говорить лишь то, что всем угодно.

Безбрежности мысли —

честь и хвала!

Я снова на мысли

низала слова.

Из свежести утра,

легки и тихи,

светлей перламутра

рождались стихи.

Из счастья и горя,

из солнечных грёз,

из синего моря

и белых берёз,

из цвета сирени,

из прошлых дорог…

Играйте, свирели!

Пой, праздничный рог!

Таинственно слагаются стихи.

Им чистый лист – зелёная саванна,

а строчек золотые караваны —

как жизни неопознанной штрихи.

Слова, сосредоточенно тихи,

несут собой и радость, и спасенье.

Не страшно, что среда – по воскресеньям,

уже давно достаточны грехи.

Как лакомо слагаются стихи,

как запятые пахнут трюфелями,

а восклицанья – точки с парусами,

а звуки – что под утро петухи.

Как радостно слагаются стихи,

как солнечно, как ангельски нетленно,

как чаечно, как солоно, как пенно…

Читатели да будут не глухи!

Умолкли травы на опушке

под сенью дремлющих ветвей,

и снова Пушкин, снова Пушкин

в безмолвьи парковых аллей!

Под эти липовые своды

его забросила судьба,

певца любви, певца свободы,

России, правды и добра.

О, эта осень! Эта осень!

Трудов и вольности полна.

Небес таинственная просинь

за бледной кромкою окна.

Она бодрит, она тревожит

орган трепещущей души.

Он столько сказок, песен сложит

в осенней болдинской глуши!

Полёт его воображенья

героев разных оживит.

Его талант и вдохновенье

земного тлена избежит.

Пусть мир, бездумный и бездушный,

плетущий кружево интриг,

уже теперь царю послушный,

сулит ему последний миг.

Но эта осень, эта осень

ещё звенит в его груди,

поэзий новых сердце просит,

он верит – счастье впереди.

Пусть в кудри ляжет жизни проседь!

Судьба не минет никого.

О, эта осень, эта осень —

пир вдохновения его!

В мире беспредельной новизны

истина покоится на блюде:

вещи подозрительны, и мы

тоже подозрительные люди.

Где-то подозрительно живём,

пишем подозрительные строки.

Кто-то подозрительно вдвоём —

остальные, впрочем, одиноки.

Облаков напыщенных кортеж —

свита отгоревшего заката.

Ласков подозрительно и свеж

вечер, подозрительно богатый

спелой облетевшею листвой,

шорохом не узнанных мгновений,

вечной, подозрительно простой

чередой небесных откровений.

Ты, читатель, очень в корень зри

каждого почти произведенья.

Подозритель… очень подозри…

рифмы все и все стихотворенья.

Очень подозрительны слова

наших подозрительных признаний.

…Может, в чём-то я и не права

в плане стихотворных изысканий.