Татьяна Гордиенко - Музыка жизни

горит звезда, но не для нас.

Уже не дождь, ещё не снег,

и все исписаны листы.

Оставь безумный этот бег:

сердца давно уже пусты.

Дорога серого сукна

нам стелет даль, но не гони.

Белоголовая луна

пасёт фонарные огни.

Слегка сквозит, слегка угрюмо

на мокрой лестнице крыльца.

Из сердца – из глухого трюма —

ползёт предчувствие конца.

Зачем минуты эти сладки,

как рассыпная монпарель?

Ведь листьев жёлтые перчатки

нас вызывают на дуэль.

Остатки горем выжженной души —

лохмотья, что оставили страданья, —

полощет ветер. Счастья этажи

обрушились. И больше нету зданья.

Оазис высох. Вымерзла трава.

И кто-то вылил чёрные чернила

на солнца свет. Скукожились слова,

и тишина, как мёртвая, застыла.

Какие к чёрту радость и весна,

когда ознобом сковывает разум?

И оболочка жизни так тесна,

что хочется сейчас, сегодня, сразу

растаять снегом, речкой обмелеть,

сойти в поля апрельскими ручьями,

и напоить земную нашу твердь,

и стать с незавершённостью друзьями.

За жизнь такую не дадут и грош,

ни песо, ни пиастра, ни сантима.

Любовь и вечность – праведная ложь.

И эта ложь, увы, необратима.

Не осталось ничего от жизни.

Даже память больше не хранит

ни твоей улыбки укоризну,

ни души незыблемый гранит.

Не осталось ничего от счастья,

всё развеял ветер по степи.

Я в сундук свои сложила платья:

нам с тобой уже не по пути.

Видно, чересчур витиеваты

все твои поступки и слова…

Только разве сердце виновато

в том, что нежность в нём ещё жива?

Я вычерпала душу из души.

Я исчерпала неба благодати.

И вот уж точно – некуда спешить

и некого любить – и даже кстати.

Я вынесла в остаток миражи

и разомкнула скрещенные руки.

Перипетий сердечных этажи

рождают неоправданные слухи

о том, что наш числитель обмелел,

а знаменатель – просто ноль и только.

И мир, признаться честно, обомлел,

что от любви осталась только долька.

Но ведь в задаче было всё не так.

Была любовь – её делили двое.

И вдруг какой-то маленький пустяк,

так зацепивший сердце за живое.

Я к ране приложила битый лёд

и затянула жгут ещё сильнее —

надеялась, что, может быть, пройдёт,

но становилось только всё больнее.

И каждый звук, и каждый новый жест,

и снежные метели заклинанья

лишь порождали горечь и протест,

а не восторг и сущность пониманья.

Вот если бы создать такой закон

иль вычесть корень иррациональный,

чтобы давно пустующий перрон

Явил твой образ – для меня сакральный.

Чтоб сразу всё – и всё наоборот:

улыбки и благое примиренье,

и улиц новогодних настроенье,

и впереди счастливый долгий год.

Костров кальяны душу бередят,

но из канвы моих воспоминаний

один лишь день единственный изъят

твоих не состоятельных признаний.

Вновь ни ветра, ни волны и ни ливня.

Посейдон, уставши, дома остался.

А у месяца острейшие бивни,

он сегодня не шутя разгулялся.

А у месяца заточены шпоры.

Могут душу до крови ранить.

Темноты опять сомкну шторы

и оконные запру рамы.

А звезда… Звезда всё ярче искрится,

а у месяца-то ножик в кармане.

У огней окаменевшие лица

расплываются, как солнце в тумане.

Не ходи ты под окном моим тёмным,

не ходи, не пой своих песен.

Мой сверчок души давно сломлен,

этот мир ему давно тесен.

Не зови, я всё равно не услышу,

не обмолвлюсь ни единственным словом.

Вновь медведицы небесной афиша

зависает над моим кровом.

Закладка на странице сорок пять.

Пометки во втором абзаце снизу.

Блуждают сны по узкому карнизу,

как голубей воркующая рать.

Небес посеребрённая пастель

роняет отблеск звёздного ажура.

Ложится тень от крыльев абажура,

звучит в тиши пленительное «бель».

Волнует мысль раскрытого листа,

глухой восторг изматывает разум.

Да, заглушить единожды и разом

всю боль души, как призрачность виста.

Поверь, мне больше дела нет,

как нет безудержной печали.

Я всё отдам за тихий свет,

за им очерченные дали.