Татьяна Гордиенко - Музыка жизни

и тишина – как лунная соната.

Направо – шкаф, он книгами богат.

Живут в диване папки со стихами.

И стол рабочий был бы очень рад

принять тебя, пусть даже и с грехами.

Хотя не понимаю, в чём твой грех:

ты жил, писал, смеялся, увлекался

и был совсем не хуже прочих всех,

а просто чище прочих оказался.

Зачем ты рано с жизнью счёты свёл?

Ты написал бы лучшие страницы…

Квадратом чёрным молча смотрит пол

в окна незащищённые глазницы.

Обними меня, ветер!

Обожги первым вздохом весны.

Протяни на ладони земли

песни трав.

Закружи, расскажи,

как спешат в облаках журавли

к беспокойно журчащим ручьям,

к серебристому зову ветвей

над моей, надо всей

опьянённой землёй…

Обними меня, ветер!

Если сможешь, попробуй понять.

Отгремели по крышам дожди,

отмели, холодея, снега.

И уже никогда не обнять,

не смешать непослушных волос,

не искать милых глаз

среди утренних рос,

на лугу…

Слышишь, ветер?

Я всё сберегу!

Не мани.

Обними.

Помяни…

О, ветер памяти, не знающий преград!

Он столько возвращал меня назад…

И до сих пор тасует карты лет.

Лишь то мне свято, что приносит свет.

Солнце, как всевидящее око,

выглянуть изволило на час.

Шаркает в заливе одиноко

старенький задымленный баркас.

Вновь волны холодной зазеркалье

отражает всё наоборот.

Застывая в сумрачном оскале,

облако безгрешное плывёт.

Я его ни в чём не укоряю,

не смотрю заумною совой,

просто в одиночество ныряю —

полное. Как в омут – с головой.

Бокал муранского стекла

глоток вина в себе лелеял.

И плавно мысль моя текла

и расцветала, как лилея.

Перебирая чётки слов,

я как-то всё перемешала —

и жизни явь, и тайны снов —

во чреве грешного бокала.

В незащищённости своей

я первый раз не отрекалась

от горькой пустоши полей

и к ним испытывала жалость.

Я возвращала память вспять

и бесконечно воскрешала

свою тоску. За пядью пядь.

Вдыхала аромат бокала.

Я и сегодня помню тот

безмерно терпкий вкус печали.

И то, как капли источали

дождя немыслимый гавот.

Пируй, осенняя пора!

Не плачь, щемящая тревога!

То из души, как со двора,

уходит боль походкой Бога.

Стою у паперти давно ушедших дней

и слушаю весны многоголосье,

и бед минувших колкие колосья

становятся и ближе, и родней,

И сердце откликается сильней.

Как сизых голубей воркует стая!

И я, страницы прошлого листая,

смотрю на гладь ещё холодных вод,

где облаков бездомных отраженье

и дерзкого воображенья плод

рисуют мне картины вдохновенья

и жизнь мою без грусти и забот.

Как хочется безмерного тепла,

но воздух окончательно остужен,

и мой порыв неважен и ненужен.

Поверхность запотевшего стекла

уж ткётся из тончайших белых кружев.

А между нами – вечности ветла.

Дутар [11]тоски отчаяньем разбужен.

О, Боже, до чего же мир простужен,

а грусть необоснованно светла,

и лик небес опасно безоружен…

Шалая душа

плещет на ветру.

Выйду не спеша

рано поутру.

Не далек мой путь,

узкая тропа.

Дарит жизни суть

яркая строфа.

Будут птицы петь

песни вразнобой.

Я закину сеть

в дремлющий прибой.

Станет лгать волна,

думы вороша,

как на самом дне

зорька хороша.

И зачем ты так,

речка, глубока?

Вновь в твоей воде

тонут облака.

Вместе с ними я

покидаю высь,

а вокруг звучит

тихое «Вернись»…

Я иду по песку. Ноги мои босы.

Заплету-ка тоску да в тугие косы.

Ох, как сердце болит… Не горюй, сердечко:

видишь тополь стоит, словно в церкви свечка.

В небе птаха парит да крылами машет.

Быстро жизнь пролетит и не станет краше.

Снова речка-река в глубь волною манит.

Рвётся с криком строка, горем душу ранит.

Заплету я тоску да в тугие косы

и уйду по песку в золотые росы.

Выпьет росы трава, как перед закланьем.

Вступит осень в права краснолистой бранью.

Не ругай, не кори, отпусти былое.

Бледный лучик зари – свет пред аналоем.