Татьяна Гордиенко - Музыка жизни

Кантаты птиц, рапсодии ветвей,

романсы луж, дорог раскисших диско,

этюды света, мюзиклы аллей,

сонаты неба для души без риска.

Токкаты [16]дней, симфонии часов —

всё мимо, мимо жизни водевили.

Ноктюрны слёз и мадригалы слов —

смешалось всё: мелодии и стили.

И я, почти у жизни на краю,

вбираю жадно жанры и клавиры.

Я вспоминаю молодость свою

и голос беспечально-пылкой лиры.

Гроза грозила, падала с небес

потоком ливня, ярыми громами.

Как будто небо вновь попутал бес,

решивший поквитаться нынче с нами.

Дрожали ветви, вымер птичий гам,

глотали лужи капли, звуки, струи,

и ветер хоронился по углам,

и рвал деревьев вымокшие сбруи.

Звучал Бетховен в зычных проводах,

и Гендель был похож на Гарибальди,

и, даже эхо повергая в прах,

над миром плыл великий шторм Вивальди.

Открыла сада нотную тетрадь —

бекары слив и персиков диезы,

душистые и сочные на срезе,

восьмушки вишен – просто не собрать!

Скрипичный ключ изогнутой лозы

в залитых солнцем гроздьях винограда.

Я их ноктюрну буду очень рада

и паузе парящей стрекозы.

И груш бемоль, и яблока пиано

слагаются в мазурку и кадриль,

и абрикос нежнейшее сопрано,

и ветер с клавиш смахивает пыль.

Его душа над праздностью парит,

и взгляд его отнюдь не равнодушный,

и каждый вечер музыку творит

смычок послушный.

Люблю наблюдать предзакатный прибой

сквозь легкое марево зонта,

когда облака бесшабашной гурьбой

плывут за черту горизонта.

А краны в порту – словно стадо жираф,

изящно изогнуты шеи.

И катер танцует на пенных волнах,

как ветреный пращур Психеи.

Морская ракушка на глади песка

блестит перламутровым боком —

ей хочется в воду, заела тоска

по древним глубинным истокам.

И парус на рейде, и дымка вдали,

и воздух солёный и чистый,

и чайки ныряют в прибрежной мели —

ну, словом, шедевр мариниста.

Пусть шелест маслины, ласкающий слух,

твердит мне про жизнь без изъяна, —

а мне своевольный цветаевский дух

дороже. Мне имя – Татьяна.

Твоя жизнь была «на высокий лад»,

равнодушная к чванному зрителю.

Твоя жизнь плела беспредельный ад,

как стихи в ночи по наитию.

Ты носила в себе глубоко в груди

Пастернака, Бернар, Аксакова.

Понимая, подделок хоть пруд пруди,

выбирала лишь сердцем – знаковое.

Одиночество – самый бесценный друг,

оберег от дурного глаза.

Открывала тетрадь ты, и как-то вдруг

появлялись за фразой фраза.

«Жизнь – вокзал» говорила и потому

не держала её, бренную.

И стихов изящную бахрому

поглощала волна пенная.

Но живёт среди нас своеволья дух,

словно лебедь, алкающий сушу.

Я тихонько читаю молитву вслух

за твою мятежную душу.

Взгляд. Во взгляде – сердца боль,

едкой горечи отрава.

Соль земли и неба соль

на любовь не знает права.

Шорох. Шелест спелых трав.

Предосеннее закланье.

Вольный норов, гордый нрав

и высокое призванье.

Выстрел. Этот раз – в упор.

Дождалась великолепья!

Ночи тёмной жадный вор

пробудился. Солнце слепнет.

Застит звёздочкам глаза

новой страсти послесловье,

И луны скользит слеза

деве юной в изголовье.

Борисоглебский, второй этаж,

молчит рояль в анфиладе комнат,

а в кабинете, как верный страж,

рабочий стол – он так много помнит

твоих стихов и касаний рук.

Окно во двор, как калитка в небо.

О, этот тайный сердечный стук,

о, эта мыслей шальная небыль…

Диван у печки – тепла ковчег.

И волчьей шкуры лохматый остров.

Исток вечерних телесных нег —

сутулый мягкого кресла остов.

Кроватки в детской, тахта, ковёр,

в углу икона – свидетель боли.

Трюмо в оправе, но кто-то стёр