Я ведь знаю, что твои мечты
И мои — на родственном пути,
Что беду чужую можешь ты
Невзначай руками развести.
Много слов я знаю наизусть.
Но одно забытое влечет.
Умоляю, чтобы эту грусть
Ты на свой не принимала счет.
1980
«Надо дать отдохнуть глазам…»
Надо дать отдохнуть глазам,
Словно дать отдохнуть округе.
Я закрою глаза,
А сам
Буду видеть лицо подруги.
Надо дать отдохнуть глазам,
Словно сумеркам в хлопьях белых,
Словно серым стволам, кустам
С палисадниками в пробелах.
Надо дать отдохнуть глазам,
И куртинам, и тротуарам,
И карнизам, и голосам
За углом в переулке старом.
Надо дать отдохнуть домам,
Их скамеечкам и оградам,
Окунающимся в туман,
Прибегающим к снегопадам.
Надо дать отдохнуть листам
С желтизною неотвратимой,
Надо дать отдохнуть глазам,
Как родному лицу любимой.
Так смежить их, в такую тьму,
Беззаветно и безоглядно,
Словно дать отдохнуть всему,
Что так мило и ненаглядно.
1980
«Снится мне: я и стар, и беззуб…»
Зеленею, таинственный клен,
Неизменно склоненный к тебе.
А. Блок
Снится мне: я и стар, и беззуб,
Но любовь сердце старое гложет.
В этот час — рюмку водки,
слезу б.
Только нет, это нам не поможет.
Снится мне:
просыпаюсь в саду
На скамейке, росой окропленной.
Жду. И слышу: «Ты слышишь?
Иду!
Я пришла, мой седой
и влюбленный…»
Запах розовый.
Кленов верхи.
Молодые сжимая запястья,
Я читаю ей тихо стихи
Небывалого лада и счастья.
Но, как это бывает во сне,
Как случается со стариками, —
На скамейке пустой в тишине
Развожу я пустыми руками.
Просыпаюсь опять.
Никого.
Старика и в помине не видно,
И не жаль мне нисколько его,
А стихам его даже завидно.
1980
«Куда ты делась, музыка моя…»
Куда ты делась, музыка моя,
Не знавшая крюков и линий нотных?
Где ты сейчас?
Какого бытия
Взыскуешь ты среди теней бесплотных?
В недавнем прошлом или в тех местах,
Где только вещь осталась от былого?
Меня ночами посещает страх
Не песенного — чуть живого слова.
И, словно из больничного окна,
Гляжу я на весенние деревья.
Не их ли мне просить,
чтобы весна
Не отказала в слове и напеве?
Или, пять пальцев грустно вжав в висок,
Твердить себе,
слагая стих умело:
Здесь море чистой музыки шумело,
Вся эта музыка
Ушла в песок.
1980
«Прекрасная необычайность…»
Прекрасная необычайность
Обыденного — хороша…
Ведь это чистая случайность,
Что ты живешь, что есть душа.
Все это маленький подарок,
Который так легко отнять,
Который, может, тем и ярок,
Что может даже не сиять.
1980
«Карнизы вывесили бахрому сосулек…»
Карнизы вывесили бахрому
сосулек.
От удивления осел сугроб.
У птиц так много всяческих свистулек,
Что у ветвей, как у детей, озноб.
Снег тает с крыши,
с блеском булькая в кадушку…
Еще вчера пейзаж не ставивший
ни в грош,
Как наступая на воздушную
подушку,
Ты вдоль забора отсыревшего идешь.
Куда?
Так сдвинулись все эти
дали, близи,
Так с беспредельностью прозрачно
слит предел,
Что кот, за голубем следивший
на карнизе,
Вдруг вытянулся — и не полетел.
1980
Есть жизнь у меня,
О которой не знает никто.
Возьму свою палку,
Тихонько надену пальто
И скроюсь. Исчезну,
Растаю, как воздух,
Как даль…
Куда же он делся? —
Посмотрит на туфельку шаль.
Расскажет ли трость,
Возвратясь:
Отдохнул иль устал,
Кого обогнал,
От кого я в той жизни отстал?
Возможно, наступит
Серьезнейшая тишина.
А это всего только тайна.
1981
Мне позвонила улица…
Я снял
Поспешно трубку,
думал: это ты.
«Куда ты подевалась? — я сказал. —
Я ждал тебя
до полной темноты».
Но это улица ко мне звонила…
Листва шумела и к себе манила.
На все мои призывы отвечали
Какие-то трамвайные звонки.
Не понимал я, что обозначали
И восклицанья чьи-то, и смешки…
И голоса, врывавшиеся в трубку
И в ней шумевшие наперебой,
Меня склоняли
к здравому поступку —
Повесить трубку,
то есть дать отбой.
Читать дальше