Николай Асеев - Избранное

Так рек широки этих ложа,
так чащи безлюдны и дики,
что – бойся до дрожи
звериного нрава владыки!

Серебряно небо над Римом
целебно-душевным надрывом,
а лучшее в мире лекарство –
под усом лукавство.

Он бродит средь римских развалин
то радостен, то печален,
и сами несут его ноги
по Аппиевой дороге.

На арке водопровода
лежит он и в небо глядится,
и в небе – различного рода
рой образов дивных родится.

И вспыхивая от восторга,
он скачет по виа-Феличе:
плевать ему на Бенкендорфа –
он понял бессмертья величье!

И, перед конторкою стоя,
он пишет – в работе привычка, –
и едет сквозь жито густое
знакомая пыльная бричка.

Не римская это окрестность,
не мрамор дворца Адриана, –
глухая заросшая местность
в качанье бурьяна.

Обширные русские дали,
где люди свой край полюбили,
где – как бы они ни страдали –
достоинству не изменили.

Хоть будни их многотрудны,
но неисчерпаемы силы,
лишь трутни, плетущие плутни,
пятнают величье России.

Как туши их пышно здоровы –
не лезут в мундиры и фраки, –
густы Собакевича брови,
Ноздрева растрепаны баки.

Поймать, обличить их природу,
потребовать грозно к ответу,
на чистую вывести воду! –
вот родины голос поэту.

Не жилетом, модно сшитым,
не пробором тщательным, –
был он самым знаменитым
русским писателем.

Он толкался в гуще люда,
битого да мятого,
видел, где темно и худо, –
все на ус наматывал.

Вот он нынче на базаре,
где ряды торговые.
В шашки режутся в азарте
рядчики толковые.

Дуя в блюдце с чаем чинно,
сахарок прикусывая,
шапку двигает купчина –
бородища русая.

Ветер был в тот день порывист,
пух вздувал на курице,
пыль столбом – чуть глаз не выест,
круговерть на улице.

Преотличнейшую шляпу
с лентою атласною
ветер, уцепивши в лапу,
сунул в лужу грязную.

Превосходнейшую шляпу,
белую, пуховую,
так сподобило заляпать –
хоть меняй на новую!

Вот выходит он из лавки
в новой шляпе выбранной,
эту бросил на прилавке,
грязь и ветер выбранив…

Все соседи набегали
в лавку ту, завидуя,
толковали, примеряли
шляпу знаменитую.

Все сидельцы собралися,
шляпу с чувством трогали,
умиленнейшие лица –
говорят о Гоголе:

«В любом городе-посаде
изо всех отличь его, –
завлекательный писатель –
вывел городничего.

Всем нам шляпа тесновата:
не в котел головушка,
а ума-то в ней – палата!
Мал, да смел соловушка!»

Худой, изможденный, в халате,
идет он, осилив тревогу,
по горниц пустой анфиладе:
«Свети, казачонок, дорогу!»

Ну вот он перед камином,
ни сердца родного, ни друга,
заклятый зловещим аминем,
толпой изуверов запуган.

В глазах еще искры рябили,
на сердце темно и угарно:
«Не гарно мы, хлопче, зробыли,
не добре, не гарно!»

…А может, не так это было,
и не был пленен его разум, –
и ревность славянофила
снабдила нас этим рассказом?

И, может, рассказ этот ложен –
рожденная смертью химера, –
а был его труд уничтожен
холодной рукой изувера?..

Какие там были событья!
Какие безмерные дали!..
Каких горизонтов открытья
читателя там ожидали!

Там новый герой намечался
(спиной холодок пробегает),
для тройки там путь расстилался,
и вот это все – пропадает!

…Роскошно раскинулись степи,
шумит молодая природа.
«Мой труд не рассыпался в пепел,
мой голос дошел до народа!

Затем я оставил Полтаву,
свой Нежин покинул, уехав,
что верил в бессмертия славу,
что слышал грядущего эхо!»

Умолкнут все звуки былого,
промчатся все призраки мимо,
лишь вечно горящее слово
навеки неиспепелимо!

От скольких людей я завишу:
от тех, кто посеял зерно,
от тех, кто чинил мою крышу,
кто вставил мне стекла в окно;

Кто сшил и скроил мне одежду,
кто прочно стачал сапоги,
кто в сердце вселил мне надежду,
что нас не осилят враги;