Николай Асеев - Избранное

Пел торжественно петух,
пар курился на задворье,
звездный жар почти потух,
пел петух весны предзорье.

Шли часы такой поры:
голоса примолкли раций,
столяры за топоры
не подумывали браться.

Всех сморило по весне…
Птицы, звери, ребятишки –
все тонули в сладком сне,
головы уткнув под мышки.

Пел петух зарю не зря
мглистым утром до рассвета,
и пришла к нему заря
ярко-огненного цвета;

Вся закутана в туман,
словно в призрачной косынке,
от нее весь лес румян,
искорки в любой росинке!..

Пел торжественно петух,
эхом лес перекликался,
ранний мир сиял вокруг –
весь в лучах переливался.

Тихо-тихо сидят снегири на снегу
меж стеблей прошлогодней крапивы;
я тебе до конца описать не смогу,
как они и бедны и красивы!

Тихо-тихо клюют на крапиве зерно, –
без кормежки прожить не шутки! –
пусть крапивы зерно, хоть не сытно оно,
да хоть что-нибудь будет в желудке.

Тихо-тихо сидят на снегу снегири –
на головках бобровые шапочки;
у самца на груди отраженье зари,
скромно-серые перья на самочке.

Поскакали вприпрыжку один за другой
по своей подкрапивенской улице;
небо взмыло над ними высокой дугой,
снег последний поземкою курится.

И такая вокруг снегирей тишина,
так они никого не пугаются,
и так явен их поиск скупого зерна,
что понятно: весна надвигается!

В зимний вечер из потемок
появляется котенок:
сверху сер, а снизу бел,
очень горд и очень смел.

Называется он Тёшка,
ясноглаз, и шерсть густа,
хоть его мамаша, кошка,
совершенно без хвоста.

Принесли его в квартиру.
Был он робок – дрожь и страх!
Путешествовать по миру
начал он, уйдя под шкаф.

Просидевши там день целый,
к ночи вышел оробелый,
весь в пыли, глаза круглы,
стал обнюхивать углы.

Кто б сказал об этой крошке,
чем окажется она?
Кто б тогда увидел в Тёшке
игруна и прыгуна?

Непоседа и задира –
чашки, миски кверху дном!
От его затей квартира
прямо ходит ходуном.

Все, что двигается, вьется,
что качается, дрожит,
перепархивает, льется, –
Тёшке голову кружит.

Маятник часы качают –
надо их остановить.
Мухи в комнате летают –
надо их переловить.

На столы с размаху прыгал,
не удерживая пыл.
Все, что можно двигать, – двигал,
что сумел свалить, – валил.

На боку лежит кастрюля,
дребезжит, кружась, стакан,
а котенок, словно пуля,
через стулья – на диван.

Он по-всякому проказил,
непоседлив и лукав;
он по шубам ловко лазил
и выглядывал в рукав.

Он таскал зубные щетки,
он очки носил в зубах,
норовил куснуть подметки,
вис на вороте рубах.

Лишь с утра он просыпался,
выгнув спину, как верблюд,
он за дело принимался,
за котячий мелкий труд:

Потолкать хозяйку в локти,
сунуть голову в пакет,
поточить о мебель когти,
пошуршать среди газет.

Наконец поймал он мышь…
Что с ней делать? Неизвестно.
Он ведь сам еще малыш.
Съесть ее? Неинтересно!

И, наежив уши, стал
думать думу наш красавец,
а мышонок убежал,
от когтей его спасаясь.

Как-то ранним вечерком,
лишь зажглись в квартире лампы,
смотрим – по полу ползком
он вытягивает лапы:

То одной вперед шагнет,
то другою – и замрет…
Видя тени от ушей,
он их ловит, как мышей.

Он вперед – и тень вперед
передвинется немножко;
он замрет – и тень замрет…
В чем же дело тут, Тёх-Тёшка?

Но не думайте, что он
глуповат и простодушен, –
он достаточно умен
и достаточно послушен.

Он во всем весьма опрятен,
лижет шерсть со всех сторон:
на себе малейших пятен
выносить не может он.

Просто он еще дитя,
просто он еще котенок;
погодите: год спустя
превзойдет котов ученых.

Станет сказки говорить,
песни станет петь на крыше;
сможет столько натворить,
что и в книгу не упишешь.