Николай Асеев: Добровольцы

В деревне Сугровы Васильевской волости, что славится на всю губернию своими садами, на выгоне стоит избушка на «курьих ножках». Окна ее заколочены досками, ветер еле шевелит отставшей от крыши свежей соломой, как волосами спящего крепким сном пастушонка. И вечерами, когда девки собираются у старостихиной избы, что стоит насупротив, среди говора и смеха не раз поминается имя ее владельца. Тогда смолкают шутки, все задумчиво смотрят на далекое поле, молодые глаза заволакивает печаль, пока задорный голос какой-нибудь ненадолго притихшей длиннокосой Оксаны не прервет наступившее затишье:

— Вот вернется Васейка с медалями, на вас длинногубых и смотреть не захочет — меня замуж возьмет!

И градом посыплются насмешки на легкомысленную выскочку.

— Кому Васейка, а тебе Василь Игнатович!

— Все равно будешь Васенькой муженька кликать.

— Да бороду ему по утрам расчесывать!

И только какая-нибудь сердобольная старушка прошамкает, крестясь мелкими крестиками:

— Ах, родненький! Легко ли ему там, дитяти малому, где и велики люди с ног от труда валятся!

И в воскресный день в церкви не раз подаются записки о здравии «раба Божьего, отрока-воина Василия». И раздаются просфоры заказавшим «здравие». А просфорами также славятся Сугровы, как наливными яблоками ранет, грушами-бессемянками да ананасными дынями. Печет эти просфоры старушка Цветьиха — тетка того Васейки, о котором и речь ведется. Печет она их попросту — заворачивает, говорят, тесто три раза крест-накрест да икону преподобного Сергия Радонежского на тесто накладывает, и выходят те просфоры вкуснее медового пряника: больной ли, или с устали большой съешь ее натощак — болезнь и усталь как рукой снимает, за то старушку Цветьиху и настоятель любит, и народ не забывает. Смотришь, то и дело за советом да за жалостью к ней в окошко стук-постук. А что ни совет, то край пирога или, скажем, десяток яблок. И собиралось тех яблок же у ней! Особливо по осени. В избе весь год яблочный дух стоял. В город продавать возила. А в городе-то меньше как за три копейки десяток и не думай взять. Так-то вот и жила. Да! Ведь сколько этих яблоков-то Васейка перегрыз! Вот, вишь, вспомнила теперь о Васейке и зарюмила (Заплакала, захныкала). Сидит и всхлипывает, и всхлипывает, ан тесто-то из дежи (Кадка, в которой квасят тесто) по-выперло, уж за край перевалилось, а она все нюнит. И откуда у ней слеза берется — хоть ведра подставляй, известное дело — баба.

А Васейка — это мы его так попросту называем, по знакомству, а его и староста, поди, теперь Василием Игнатьевичем покличет, шагает по снежку, по первому: за спиной — ранец, на спине — винтовка, охотничья, легкая, и такую сыскали, чтоб не терла плеча — шагает с четырьмя служивыми людьми и с шагу не собьется, по леску березовому, редкому. Вот вдали погромыхивает, должно быть, враг засел за пригорок, только врет, наших не нащупает — далеко влево, узенькими ленточками чернеются неприятельские траншеи. И то их видно только в бинокль с вершины самой высокой березки: на это Васейка — мастер: под большим человеком береза бы в дугу согнулась, два с половиной-то пуда ей можно выдержать — это вес Васейкин вместе с сапогами и шинелью казенными. Смотрит он вокруг в заморские стекла, и многие версты, как бы повинуясь волшебной силе, притягиваются к его любопытным светлым глазкам. Вон налево деревенька дымится полуобгорелая: маленькие черные точки перебегают от нее к леску — это наши стрелки занимают позиции. Вдруг на мгновенье перед носом у Васейки ясно вырисовался белый четырехугольник, блеснувший на голубом небе. Кувырком скатился он с дерева на руки солдат.

— Ероплант, ероплант! — быстрым шепотом, точно его могли услышать, заговорил он. — Ложись, дядюшки, на нас прямо жарит, может, Бог даст, приземлится!

«Дядюшки» безмолвно следуют быстрому совету Васейки: так горячо звучит его шепот, так ярко проступил румянец, захвативший и уши, и шею. Вскоре однообразный рокот, раздающийся наверху, извещает о незваном госте, зорко осматривающем местность. Все пятеро лежат, укрывшись сухой листвой, так как березняк мелкий — листьев на деревьях нет. Неприятельская машина медленно описывает круги, как бы задавшись целью осмотреть каждую березку. Руденко, молодой солдатик, также возбужденным шепотом шипит в сторону старшого:

— Ссадить бы! А? Право слово, вишь, теперь ён ближает? На что старшой, Иван Иваныч, только тычет его в бок кулаком.