Николай Асеев - Избранное

Жарко городу этим летом,
душно городу этим годом.
Так набродишься перегретым,
что ведешь себя теплоходом!

Тротуары будто из воска…
Остановишься у киоска.
«Без сиропа или с сиропом?»
«Без сиропа», – налить торопим.

Но в секунду – хоть пей стократно –
все выпаривается обратно,
губы сохнут, и сердце вянет,
начинает мутиться разум.
Хорошо теперь в океане
быть дельфином иль водолазом!

От великой от этой суши
усыхают тела и души.
Даже ждешь холодного взгляда –
хоть какая-нибудь да прохлада!

Словно в лавовую влит оправу,
словно в выплавке Бессемера,
плавит солнце людскую лаву,
зной слоист и тяжел без меры.

Мне б хотелось стихов прохладой
остудить этот зной заклятый:
для людей ведь, как и для растений,
нужен свет, но нужны ж и тени!

Как лед облака, как лед облака,
как битый лед облака,
и синь далека, и синь высока,
за ними – синь глубока;

Летят облака, как битый лед,
весенний колотый лед,
и синь сквозит, высока, далека,
сквозь медленный их полет;

Летят облака, летят облака,
как в мелких осколках лед,
и синь холодна, и синь далека
сквозит и холодом льнет;

И вот облака превращаются в лен,
и лед истончается в лен,
и лед и лен уже отдален,
и снова синь небосклон!

Деревья растут убежденно
и утро, и вечер, и ночь,
деревья растут каждоденно –
стоишь ли, уходишь ли прочь;

Их свежие сильные токи
стволов утвержденных ряды
доносят до крон до высоких –
насосами – струи воды;

Чтобы волны ее протекали
не только по ложу ручья,
а кверху, по вертикалям,
воздушную сухость мягча;

И, листья с ветвей не роняя,
ловя дуновенье прохлад,
растут, у корней охраняя
потока серебряный клад.

Меж зеленью и водою
великий союз заключен.
Давай же мы будем с тобою:
я – зеленью, – ты ключом!

Над лесами ходят грозы,
сосны гнутся,
проливные с неба слезы
ливнем льются.

Слон небес трубит свирепо –
блещут бивни,
целый месяц тмится небо,
хлещут ливни.

Что с тобой мы делать будем
в вихре молний?
Сядем, жизнь свою обсудим
поспокойней.

Что нам грозы, что нам ливни,
дождь стеною?
Пусть гремит все непрерывней:
ты ж – со мною!

Утренняя песня дрозда,
вылетевшего из гнезда;
в небе – сверкающая,
переливающаяся
утренняя звезда…

О, если бы всюду, везде
думать об этой звезде,
помнить
об этом дрозде!

Над морем наклонилась туча,
синя, сурова и сверкуча;
но я ее дыханьем сдую,
сырую, серую, седую.

На сердце навалилась злоба,
тупа, угрюма, низколоба;
но я ее глухую ношу
биеньем сердца
с сердца сброшу.

Мы здесь жили
в сообществе ласточек,
муравьев и пчел;
их,
трепещущих, блещущих, пляшущих,
я числа не счел…

И «павлиньего глаза» пыланье,
изумрудных стрекоз слюда
пробуждают в нас вновь желанье
возвратиться сюда.

Ведь есть же такие счастливцы,
что ранней осенней порой
следят, как горят чернобривцы,
склонившись над грядкой сырой!

Их жарким дыханьем согрето
и пахнет, как в пробке вино,
осеннее позднее лето,
дождями на нет сведено.

Давай же копаться и рыться
в подмерзнувших комьях земли,
чтоб в будущий год чернобривцы,
как жар, в холода расцвели!

Как переменчива погода:
то резкий холод, то тепло;
то праздник птичьего народа,
то песня прячется в дупло…

Казалось бы, пора к отлету:
уже сентябрь в седой росе, –
так нет, не отобьешь охоту
к рябин раскинутой красе!

Срывает ветер сучья сосен,
скрипит о лете тонкий ствол.
Тех жалоб звук непереносен! –
О чем? Что жаркий день отцвел?

Но мы поэтому не станем
печалиться прохладным днем,
слезой лица не затуманим,
а вспыхнем пламенем багряным –
рябин пылающим огнем.