Николай Асеев - Избранное

Володя!
  Послушай!
     Довольно шуток!
Опомнись,
   вставай,
     пойдем!
Всего ведь как несколько
       куцых суток
ты звал меня
    в свой дом.
Лежит
  маяка подрытым подножьем,
на толпы
   себя разрядив
      и помножив;
бесценных слов
    транжира и мот,
молчит,
  тишину за выстрелом тиша;
но я
  и сквозь дебри
     мрачнейших немот
голос,
  меня сотрясающий,
       слышу.
Крупны,
  тяжелы,
    солоны на вкус
раздельных слов
     отборные зерна,
и я
 прорастить их
     слезами пекусь
и чувствую –
    плакать теперь
       не позорно.
От гроба
  в страхе
    не убегу:
реальный,
   поэтусторонний,
я сберегу
   их гул
    в мозгу,
что им
  навеки заронен.
«Мой дом теперь
     не там, на Лубянском,
и не в переулке
    Гендриковом;
довольно
   тревожиться
      и улыбаться
и слыть
  игроком
    и ветреником.
Мой дом теперь –
     далеко и близко,
подножная пыль
    и зазвездная даль;
ты можешь
   с ресницы его обрызгать
и все-таки –
    никогда не увидать».
Сказал,
  и – гул ли оркестра замолк
или губы –
   чугун –
     на замок.
Владимир Владимирович,
       прости – не пойму,
от горя –
   мышленье туго.
Не прячься от нас
     в гробовую кайму,
дай адрес
   семье
    и другу.
Но длится тишь
    бездонных пустот,
и брови крыло
    недвижимо.
И слышу
   крепче во мне растет
упор
  бессмертного выжима.
«Слушай!
   Я лягу тебе на плечо
всей косной
   тяжестью гроба,
и, если плечо твое
     живо еще,
смотри
  и слушай в оба.
Утри глаза
   и узнать сумей
родные черты
    моих семей.
Они везде,
   где труд и учет,
куда б ни шагнул,
     ни пошел ты.
Мой кровный тот –
     чья воля течет
не в шлюз
   лихорадки желтой.
Ко мне теперь
    вся земля приближена,
я землю
  держу за края.
И где б ни виднелась
      рабья хижина,
она –
  родная,
    моя.
Я ночь бужу,
    молчанье нарушив,
коверкая
   стран слова;
я ей ору:
  берись за оружье,
пора,
  поднимайся,
     вставай!
Переселясь
   в просторы истории,
перешагнув
   за жизни межу,
не славы забочусь
     о выспреннем вздоре я, –
дыханьем мильонов
      дышу и грожу.
Я так свои глаза
     расширил,
что их
  даже облако
     не заслонит,
чтоб чуяли
   щелки, заплывшие в жире,
что зоркостью
    я
    знаменит.
Я слышу, –
   с моих стихотворных орбит
крепчает
   плечо твое хрупкое:
ты в каждую мелочь
     нашей борьбы
вглядись,
   не забыв про крупное.
Пусть будет тебе
     дорога одна –
где резкой ясности
     истина,
что всем
   пролетарским подошвам
         родна
и неповторима
    единственно.
Спеши на нее
    и крепче держись
вплотную с теми,
     чье право на жизнь.
Еврей ли,
   китаец ли,
     негр ли,
       русский ли, –
взглянув на него,
     не бочись,
       не лукавь.
Лишь там оправданье,
      где прочные мускулы
в накрепко сжатых
     в работе руках.
Если же ты,
    Асеев Колька,
которого я
   любил и жалел,
отступишь хоть столько,
      хоть полстолько,
очутишься
   в межпереходном жулье;
если попробуешь
     умещаться,
жизни похлебку
    кой-как дохлебав,
под мраморной задницею
       мещанства,
на их
  доходных в меру
      хлебах;
если ослабнешь
     хотя б немножко,
сдашь,
  заюлишь,
    отшатнешься назад, –
погибнешь,
   свернувшись,
      как мелкая мошка
в моих –
   рабочих
     всесветных глазах.
Мне и за гробом
     придется драться,
мне и из праха
    придется крыть:
вот они –
   некоторые
     в демонстрации
медленно
   проявляют прыть.
Их с места
   сорвал
     всеобщий поток,
понес
  из подкорья рачьего;
они спешат
   подвести мне итог,
чтоб вновь
   назад поворачивать.
То ли в радости,
    то ли в печали
панихиду
   по мне отзвонив,
обо мне, –
   как при жизни молчали,
так и по смерти
    оглохнут они.
За ихней тенью,
    копя плевки, –
и, что
  всего отвратительней, –
на взгляд простецкий,
      правы и ловки –
двудушья
   тайных вредителей…
Не дай им
   урну мою
     оплюнуть,
зови товарищей
    смело и громко.
Бригада, в цепи!
    На помощь, юность!
Дорогу
  ко мне
    моему потомку!
Что же касается
    до этого выстрела, –
молчу.
  Но молчаньем
      прошу об одном:
хочу,
  чтоб река революции
       выстирала
это единственное
     мое пятно.
Хочешь знать,
    как дошел до крайности?
Вся жизнь –
    в огневых атаках
        и спорах, –
доллго ли
   на пол
    с размаху грянуться,
если под сердцем
     не пыль, а порох?
Пусть никто
   никогда
     мою смерть
(голос тише –
    уши грубей),
кто меня любит,
    пусть не смеет
брать ее…
   в образец себе.
Седей за меня,
    головенка русая,
на страхи былые
     глазок не пяль
и помни:
   поэзия – есть революция,
а не производство
     искусственных пальм».
…Смотрю
   на тучу пальто поношенных,
на сапогов
   многое множество…
Нет!
 Он не остался
     один-одинешенек.
И тише
  разлуки тревогой
       тревожусь.
Небо,
  которое нелюдимо,
вечер
  в мелкую звездь оковал,
и две полосы
    уходящего дыма,
как два
  раскинутые рукава.