Николай Асеев - Избранное

У мая моего
лицо худое
и ярок рот
от песни боевой.
И грозные глаза
за льдов слюдою
у мая моего.

У мая моего
и шарф и кепка,
как паруса
над бурной мостовой.
И глянцевая куртка
блещет крепко
у мая моего.

От мая моего
не стану старше,
но, выучась
походке строевой,
совью всех дней
разрозненные марши
у мая моего.

От мая моего
немейте, будни,–
в его дыханье
ветер слоевой.
Нет праздника
свежей и светлолюдней,
чем – мая моего.

Для мая моего
стих тих и тесен, –
в его ли воле
говор краевой?..
Идите все
просите сил и песен,
берите все
у мая моего!

В комнате высокой
  на целый день
сумрачная, смутная
  осела тень.
Облачные очереди
  стали в ряд,
молнии рубцами
  на лице горят.
Голос ненаигранный –
  дальний гром,
словно память кинутая
  детских дрём.
Вот и ветер, хлынувший
  волной обид,
каждый сердца клинышек
  дождем дробит…
Движется республика,
  шумит внизу,
слушает плывущую
  над ней грозу.
Как мне нынче хочется
  сто лет прожить, –
чтоб про наши горечи
  рассказ сложить.
Чтобы стародавнюю
  глухую быль
били крылья памяти,
  как дождик – пыль.
Чтобы ветер взвихренный
  в развал теней –
голос ненаигранный
  чтоб пел о ней.
О моей высокой
  синемолнийной
комнате, тревогою
  наполненной.
Вот хотя бы этот
  грозовой мотив
выпомнить и выполнить,
  на слух схватив.
Это не колеса
  бьют и цокают
в песнь мою и в жизнь мою
  высокую.
Это рвет республика
  сердца внизу,
слушая плывущую
  над ней грозу.
Ты плыви, плыви,
  гроза, по желобу:
долго небу не бывать
  тяжелому.
Ты плыви, гроза,
  на нас не вешайся,
прибавляй нам смелости
  да свежести.
По моей высокой
  синемолнийной,
бодрою тревогою
  наполненной.

Каждый раз,
   как мы смотрели на воду,
небо призывало:
    убежим!
И тянуло
  в дальнюю Канаду,
за незнаемые
    рубежи.
Мы хранили
   в нашем честном детстве
облик смутный
    вольных Аризон,
и качался –
    головой индейца,
весь в павлиньих перьях –
       горизонт,
Вот и мы
   повыросли
     и стали
для детей
   страны иной,
призывающей
    из дали,
синей,
  романтической страной.
Каждый раз,
   как взглянут они на воду
на своем
   туманном берегу –
не мечты,
   а явственную правду,
видеть правду –
     к нам они бегут.
Дорогие леди
    и милорды,
я хотел спросить вас
      вот о чем:
«Так же ли
   уверенны и тверды
ваши чувства,
    разум
     и зрачок?
Каждый раз,
   как вы глядите на воду,
так же ль вы упорны,
      как они?
Прегражденный путь
      к олеонафту
так же ль
   вас безудержно манит?
Если ж нет, –
    то не грозите сталью:
для детей
   страны иной
мы теперь
   за синей далью
стали
  романтической страной».

Мы живем
   еще очень рано,
на самой
   полоске зари,
что горит нам
    из-за бурьяна,
нашу жизнь
   и даль
     озарив.
Мы живем
   еще очень плохо,
еще
 волчьи
   зло и хитро,
до последнего
    щерясь
      вздоха
под ударами
    всех ветров.
Но не скроют
    и не потушат,
утопив
  в клевете и лжи,
расползающиеся
     тучи
наше солнце,
    движенье,
      жизнь.
Еще звезды
   во сне мигают
на зеленом небе
    морском.
Не собьют нас,
    не запугают
темной тенью,
    волчьим броском.
Те хребты
   и оскалы
     плоски,
порожденные
    полусном.
Мы ж
  на самой зари полоске
свежей жизнью
    лоб сполоснем.
Из-за тучи,
   из-за тумана,
на сквозном
   слепящем ветру,
мы живем
   еще очень рано,
на свету,
  в росе,
    поутру!

Стань к окошку
    и замри,
шепот сказки
    выслушай:
проезжаем
   Земмеринг,
зиму в зелень
    выстлавший.
А сквозь зелень
    и сквозь снег,
в самом свежем
    воздухе,
от сугробов –
    к весне
протянулись
   мостики.
И ползет по ним
    состав
тихо,
  не без робости.
Глянешь вниз –
     красота,
дух захватят
    пропасти.
Сквозь туннель
    паровоз
громом
  вдаль обрушится.
Горы,
  встав в хоровод,
тихо,
  тихо кружатся.
Их крутые
   бока
здесь
  не знают осени.
Точно
  наш Забайкал,
только –
   попричесанней.
Там,
  где меньше б всего
с человеком
   встретиться, –
залит солнцем,
    пансион
к скалам
   круто лепится.
Где б
  обрывам подряд
да обвалам –
    хроника, –
огородных
   гряд
строки
  млеют ровненько.
Что за люд,
   за страна, –
плотно слиты
    с ней они:
поле
  в клетки канав
чинно
  разлинеено.
Каждый
  синь-перевал
взглядом
   рви упорно ты:
до корней
   дерева
шубами
   обвернуты.
Зорче, взор,
   впейся мой
в синей хвои
    ветку:
я –
  рабочей семьей
выслан
  на разведку.
Тонкий пар
   бьет, свистя!..
Очень
  мысль мне нравится:
для рабочих
    и крестьян
здесь
  устроить здравницу.
Стань к окошку,
    замри,
шепот сказки
    выслушай:
вот какой
   Земмеринг,
зиму в зелень
    выстлавший.