Николай Асеев - Избранное

Будет дурака ломать,
старый Рим!..
Термы Каракалловы –
это ж грим!
Втиснут в камни шинами
новый след.
Ты ж – покрыт морщинами
древних лет.
Улицами ровными
в синь и в тишь
весь загримированный
стал – стоишь.
Крошится и рушится
пыль со стен;
нету больше ужаса
тех страстей.
Трещина раззявлена
в сто гробов;
больше нет хозяина
тех рабов.
Было по плечу ему
кладку класть
спинами бичуемых
в кровь и всласть.
Без воды, без обуви –
пыл остыл…
Пали катакомбами
в те пласты.
Силу силой меряя,
крался враг.
Римская империя
стерлась в прах.
Все забыто начисто:
тишь и тлен.
Ладаном монашества
взят ты в плен.
Время, вдоль раскалывая,
бьет крылом.
Бани Каракалловой
глух пролом.
Рим стоит
как вкопанный,
тих и слеп,
с выбитыми окнами –
древний склеп.
Брось ты эти хитрости, –
встань, лобаст,
все молитвы вытряси
из аббатств.
Щит подняв на ремни
боевой,
стань на страже времени
своего!

В оправу
   дольней тишины,
в синеющий
    ларец ее –
на дно времен –
     погружены
сады твои,
   Флоренция.
Сквозь мрамор,
    бронзу
      и гранит
века твои
   не ожили,
и прищур мертвенный
      хранит
тяжелый сумрак
    Лоджии.
И эта
  смертная тоска
сквозь
  каменное кружево
застыла
   в ссохшихся мазках
художников
    Перуджии.
И эти
  древние глаза
закрылись,
   радость высияв,
и черепом
   глядит фасад
ощеренной
   Уффиции.
И времени
   невидный шлак
покрыл
  резной ларец ее,
точно под воду
    ушла
и там цветет
   Флоренция.
Лишь башня Джотто
     к небу вверх
столбом взлетает
     яростным:
окаменелый
   фейерверк
громады
  семиярусной.
Да под пыльцой
    и под грязцой,
сердясь,
   что время сглажено,
долбит его
   своим резцом
упорный
  Микеланджело.
Но этот мост,
    и этот свод,
и звонкий холод
    лесенок
цветет –
   из-под воздушных вод
зеленой влажью
    плесени.
И ты поникла
    навсегда,
и спишь,
   без сил, без памяти,
и
 бесконечные года
линяют
  на пергаменте.

Не гордись,
   что, все ломая,
мнет рука твоя,
жизнь
  под рокоты трамвая
перекатывая.
И не очень-то
    надейся,
рифм нескромница,
что такие
   лет по десять
после помнятся.
Десять лет –
    большие сроки:
в зимнем высвисте
могут даже
   эти строки
сплыть и выцвести.
Ты сама
  всегда смеялась
над романтикой…
Смелость –
   в ярость,
зрелость –
   в вялость,
стих – в грамматику.
Так и все
   войдет в порядок,
все прикончится,
от весенних
   лихорадок
спать захочется.
Жизнь без грома
    и без шума
на мечты
   променяв,
хочешь,
  буду так же думать,
как и ты
  про меня?
Хочешь,
  буду в ту же мерку
лучше
  лучшего
под цыганскую
венгерку
жизнь
  зашучивать?
Видишь, вот он,
    сизый вечер,
съест
  тирады все…
К теплой
   силе человечьей
жмись
  да радуйся!
К теплой силе,
    к свежей коже,
к синим
  высверкам,
к городским
   да непрохожим
дальним
  выселкам.

Осенними астрами
     день дышал,
отчаяние
   и жалость! –
как будто бы
   старого мира душа
в последние сны
     снаряжалась;
как будто бы
   ветер коснулся струны
и пел
  тонкоствольный ящик
о днях
  позолоченной старины,
оконченных
   и уходящих.
И город –
   гудел ему в унисон,
бледнея
   и лиловея,
в мечтаний тонкий дым
      занесен,
цветочной пылью
     овеян.
Осенними астрами
     день шелестел
и листьями
   увядающими,
и горечь горела
    на каждом листе,
но это бы
   не беда еще!
Когда же небес
    зеленый клинок
дохнул
  студеной прохладою, –
у дня
  не стало заботы иной,
как –
  к горлу его прикладывать.
И сколько бы люди
     забот и дум
о судьбах его
    ни тратили, –
он шел – бессвязный,
      в жару и бреду,
бродягой
   и шпагоглотателем.
Он шел и пел,
    облака расчесав,
про говор
   волны дунайской;
он шел и пел
    о летящих часах,
о листьях,
   летящих наискось.
Он песней
   мир отдавал на слом,
и не было горше
     уст вам,
чем те,
  что песней до нас донесло,
чем имя его –
    искусство.