Николай Асеев - Избранное

На Василии Кесарийском –
орлы с коронами.
Первый дом –
украшает славянская вязь…
Долго ль быть нам еще
стариной покоренными,
тупиками сознаний
в былое кривясь?..
«Так получается»

Я писал стихи
    об орлиных крылах,
о змеиных расщепах
      двухглавых голов,
и кой-где
   понагнали
     стихи мои страх,
и кой-где
   поснимали
     орлов с куполов.
Мне гордиться строчкой
      на ум взбрело;
но не тем,
   что ей –
     прозвенеть в века, –
я гордился ею,
    как первой стрелой,
угодившей в цель,
     гордился дикарь.
Я ходил и думал:
     остри свой стих!
Значит, он
   попадает в точку,
       туда,
где орлиный клекот
     шипит и свистит,
где стервятников
     вьются и реют
        стада.
Но какая цена мне –
      сам посуди,
и какая
  стихам моим будет цена,
если
  вон он
   на Спасской башне сидит,
где куранты бьют
     «Интернационал»!
Он еще обновлен
     на десятом году
и блестит
   позолотой
     на высоте…
Если нынче
   в него я не попаду –
нет и не было толку
     от наших затей.
Мне ответят,
   что это –
      пустая буза,
никого, мол,
   не тронет он,
      в небе блестя;
что не дело целить
     в такого туза
над страною
   рабочих и крестьян;
и немало
   других
    неотложных дел,
чтоб из пушки
    грохать по воробью;
что реликвией древности
       он взлетел
и что рифмой его –
     все равно не собью.
Нет, детки!
Это вы не метки,
целитесь впустую –
в синь густую.
Будет глаз мой щуриться,
силы не щадя,
по московским улицам
и по площадям.
Будет стих мой целиться
и звенеть стрела
всюду, где расстелются
мертвые крыла.
Надо расстараться
в далях увидать –
нет ли реставрации
где-нибудь следа.
Надо выжечь с корнем,
до малейших йот
этот древний горний
мертвенный полет.
Ибо –
  что такое
    фетиш?
Стань,
  подумай
    и ответишь.
Иду,
  иду
  по Москве дикарем,
и ты меня
   не кори:
священною пляской
     не покорен,
родные мои
   дикари.
Иду,
  чтоб меткость не умерла,
и рифму
  мечу стрелой.
Я буду целиться
    по орлам
и бить их
   в грудь
    под крыло!

Не враг я тебе, не враг!
Мне даже подумать страх,
Что, к ветру речей строга,
Ты видишь во мне врага.

За этот высокий рост,
За этот суровый рот,
За то, что душа пряма
Твоя, как и ты сама,

За то, что верна рука,
Что речь глуха и легка,
Что там, где и надо б желчь,
Стихов твоих сот тяжел.

За страшную жизнь твою,
За жизнь в ледяном краю,
Где смешаны блеск и мрак,
Не враг я тебе, не враг.

Если день смерк,
если звук смолк,
всё же бегут вверх
соки сосновых смол.

С горем наперевес,
горло бедой сжав,
фабрик и деревень
заговори, шаг:

«Тяжек и глух гроб,
скован и смыт смех,
низко пригнуть смогло
горе к земле всех!

Если умолк один,
даже и самый живой,
тысячами родин,
жизнь, отмсти за него!»

С горем наперевес,
зубы бедой сжав,
фабрик и деревень
ширься, гуди, шаг:

«Стой, спекулянт-смерть,
хриплый твой вой лжив,
нашего дня не сметь
трогать: он весь жив!

Ближе плечом к плечу, –
нищей ли широте,
пасынкам ли лачуг
жаться, осиротев?!»

С горем наперевес,
зубы тоской сжав,
фабрик и деревень
ширься, тугой шаг:

«Станем на караул,
чтоб не взошли враги
на самую
дорогую
из наших могил!

Если день смерк,
если смех смолк,
слушайте ход вверх
жизнью гонимых смол!»

С горем наперевес,
зубы тоской сжав,
фабрик и деревень
ширься, сплошной шаг!

Бабахнет
   весенняя пушка
      с улиц,
завертится
   солнечное ядро;
большую
   блистающую
      сосулю
бросает
  в весеннюю грусть и дрожь.
По каплям
   разбрызгивается холод,
по каплям
   распластывается тень;
уже мостовая
    свежо и голо
цветет,
  от снега осиротев.
Вот так бы
   и нам,
    весенним людишкам,
под гром и грохот
     летучих лучей
скатиться
   по легким
     сквозным ледышкам
в весенний
   пенный,
     льюнный ручей.
Ударил в сердце
     горячий гром бы,
и радостью
   новых,
     свежих времен,
вертушкой
   горячей солнечной бомбы
конец зимы
   чтоб был заклеймен!