Николай Асеев - Избранное

У меня
  хорошая жена,
у тебя
  отличные ребята.
Что ж велит мне
    мерить саженя
по пустыне
   сонного Арбата?
Никаких
  сомнений и надежд,
никакой
  романтики слезливой.
Сердце!
  Не вздувайся и не тешь
свежестью
   весеннего разлива.
Никаких
  мечтаний и иллюзий,
что ни делай,
    как ни затанцуй,
как бильярдный шар
     к зеленой лузе,
ты летишь
   к провалу и концу!
Нет,
 не за тебя одну мне страшно, –
путь-дорога
   у тебя своя;
с черной ночью
    в схватке рукопашной
я не за тебя одну
     стоял.
И не от тебя одной,
     я знаю,
седь
  уже сжимает мне виски;
но в тебе
   вся боль моя сквозная
отразилась
   грубо,
     по-мужски.
Боль
  за всю за нашу
     несвободу,
за нелегкость жизни,
     ветхость стен,
что былого поколенья
      одурь
жизнь заставит
    простоять в хвосте.
О любви
   теперь уже не пишут,
просто стыдно стало
     повторять.
Но – смотри:
    как страшно близко дышит
над Кремлем
   московская заря.

День сегодня
    такой простой,
каких не сыщешь
     и – в сто.
Синь сегодня
    так далека,
будто бы
   встал великан.
Это ты,
  охлажденье мое,
молча встаешь,
    не поешь,
высветляя
   свое лезвие,
свой
  отпотевший нож.
И от таких
   безразличных глаз –
свет угасает
   враз.
Все затянулось
    и зажило,
и мне –
  не тяжело.
Все заровнялось
    и заросло:
не двигать ни рук,
     ни слов.
Бульварный калека
     трясет головой
(тоже –
  вопрос половой).
Нынче
  такой бесприметный день,
что горько
   глядеть на людей.
Даже трамваи
    бегут от меня,
зло и протяжно
    звеня.
Даже моторы –
    друзья для других –
фыркают,
   как враги…
Что же,
  лучше ли этот –
      тех
дней
  забот и помех,
дней волнений
    и дней тревог;
дней,
  когда стыть
    я не мог?
Дней,
  в которые,
    все озаря,
злая
  вставала заря?
Дней,
  в которые
    в шумном ветру
шли
 влюбленность и труд?!

Оставьте,
   баптисты,
скучную
  проповедь, –
вам
 этих дней
все равно
   не отпробовать.
Тот
 не уныл,
кто горечью
   хвалится.
Радость
  с луны
все равно
   не свалится.
Молотом,
   скальпелем,
клапаном,
   книгою –
сердце
  по каплям
волнение
   двигает.
Сердце мое,
волнуйся
   и стукай!
Жизнь –
   не очень
понятная
   штука.
Сердце мое,
тревожься
   и рвись
вниз,
  в глубину,
и – вверх,
   ввысь!
Свет твой
   вечный –
с открытой
   душой –
первой
  встречной,
далекой,
  чужой.
Шире
  и выше
взлета
  задор,
пока
  от вспышек
не сгинет
   мотор,
пока
  не сгаснет
горенья
  руда,
пока
  от сказки
не станет
   следа!

Не будет стона сирого,
ни вопля, ни слезы;
идите, дни, боксировать
на рифм моих призы.

Бегите, физкультурники,
купать в ветрах лицо;
крутитесь, дни, на турнике
летучим колесом.

А ты, любовь, не высыпься,
не грянься комом вниз,
на вытянутых бицепсах
бодрее подтянись, –

Чтоб, зубом заскрежещенный,
унынья скрылся лик;
чтоб все на свете женщины,
как звезды, зацвели;

Чтоб каждый взял на выдержку
безмолвья сон дурной;
чтоб каждый пел навытяжку
натянутой струной;

Чтоб шла навстречь весна ему
тревожно и свежо;
чтоб не было незнаемой
и не было чужой.

У Пушкина чаши,
У Гаршина вздохи
отметят сейчас же
дыханье эпохи.

А чем мы отметим
и что мы оставим
на нынешнем свете
на нашей заставе?

Как время играет
и песня кипит как,
пока меж буграми
ныряет кибитка.

И, снизясь к подножью
по ближним и дальним,
колотится дрожью
и звоном кандальным…

Неужто ж отныне
разметана песня
на хрипы блатные,
на говор хипесниц?

И жизнь такова,
что – осколками зарев
нам петь-торговать
на всесветном базаре?