Николай Асеев - Избранное

В небе – нет надоедливых пуль,
там, не веря ни в клетку, ни в ловлю,
ветку звезд нагибает бюль-бюль
на стеклянно звенящую кровлю.

Слушай тишь: не свежа ль, не сыра ль?..
только видеть и знать захотим мы –
и засветится синий сераль
под зрачками поющей Фатимы.

И – увидев, как вьется фата
на ликующих лицах бегоний, –
сотни горло раздувших ватаг
ударяют за нею в погоню.

Соловей! Россиньоль! Нахтигаль!
Выше, выше! О, выше! О, выше!
Улетай, догоняй, настигай
ту, которой душа твоя дышит!

Им – навек заблудиться впотьмах,
только к нам, только к нам это ближе,
к нам ладонями тянет Фатьма
и счастливыми росами брызжет.

Удар в сто сорок тысяч вольт
какую может вызвать боль?
Нет, не предмет такого ты удара!..
Земле – и той рванет кушак,
земле – и той звенит в ушах,
земле – и той не сходит это даром!

Если уж веровать в старого,
то – посмотрите: бог сам
учится тучи пропарывать
рваным ударом бокса!
Потного ливня хлюща
весь. Ему в небе тесно,
вот он идет и плющит
воздуха взбухшее тесто.

Ветер не сдался. Вымок.
Виснет спиной на канате…
Что ни удар, то – мимо,
мимо скользит фанатик!

Корчась во тьме караморой,
выдумав сто защит,
пяткой уперся в раму,
синим огнем трещит,

гонит и гнет он тени,
каждый порыв – хула…
Миг – и дрожит в антенне,
пойман тугой кулак!

Галереи балерин –
башни в танце.
Лорелеи перелив:
«Здесь останься!»

Там – у воющих сирен
гребень золот;
волоса их на заре
жгутся в золах.

Дождевые облака
тянет к низу ль?
Их, смотав на кулаках,
движет дизель.

И мельканье паутин
режет пряди;
их извиву на пути
реет радий.

Забежав на самый верх,
на пролетце –
ожидаем: синий сверк
к нам прольется.

Лорелеи перелив,
песни, басни…
В галереи балерин –
в башни бацнет!

Три года гневалась весна,
три года грохотали пушки,
и вот – в России не узнать
пера и голоса кукушки.

Заводы весен, песен, дней,
отрите каменные слезы:
в России – вора голодней
земные груди гложет озимь.

Россия – лен, Россия – синь,
Россия – брошенный ребенок,
Россию, сердце, возноси
руками песен забубённых.

Теперь там зори поднял май,
теперь там груды черных пашен,
теперь там – голос подымай,
и мир другой тебе не страшен.

Теперь там мчатся ковыли,
и говор голубей развешан,
и ветер пену шевелит
восторгом взмыленных черешен.

Заводы, слушайте меня –
готовьте пламенные косы:
в России всходят зеленя
и бредят бременем покоса!

Какую тебе мне лесть сплесть
кривее, чем клюв у клеста!
И как похвалить тебя, если
дождем ты листы исхлестал?

Мы вместе плясали на хатах
безудержный танец щегла…
И всех человеческих каторг
нам вместе дорога легла.

И мне моя жизнь не по нраву:
в сороку, в синицу, в дрозда, –
но впутаться в птичью ораву
и – навеки вон из гнезда!

Ты выщелкал щекоты счастья,
ты иволгой вымелькал степь,
меняя пернатое платье
на грубую муку в холсте.

А я из-за гор, из-за сосен,
пригнувшись, – прицелился в ночь,
и – слышишь ли? – эхо доносит
на нас свой повторный донос.

Ударь же звончей из-за лесу,
изведавши все западни,
чтоб снова рассвет тот белесый
окрасился в красные дни!

Совет ветвей, совет ветров,
совет весенних комиссаров
в земное черное нутро
ударил огненным кресалом.

Губами спеклыми поля
хлебнули яростной отравы,
завив в пружины тополя,
закучерявив в кольца травы.

И разом ринулась земля,
расправив пламенную гриву,
грозить, сиять и изумлять
не веривших такому взрыву.

И каждый ветреный посыл
за каждым новым взмахом грома
летел, ломал, срывал, косил –
что лед зальдил, что скрыла дрема.

И каждый падавший удар
был в эхе взвит неумолканном:
то – гор горячая руда
по глоткам хлынула вулканным.