Николай Асеев - Избранное

Перебегая,
видели
версты
мировое синее блюдище –
огромным, пустым и плоским.

Может, вправду вселенная кружится
и ветр не колеблет свечи планет?
Но – дыбом встают волоса от ужаса
при мысли, что не было мира и нет.

В гулких лесах
по тропинкам рыская,
помня о дальних небес чудесах,
видя свое
дорогое и близкое
зыбким на мира мощных весах, –
снова вопя,
зарезанная заря
прокрасит холмы убегающим следом:
опять и опять
изрешетивший небо заряд
зверю двуногому будет неведом.

Пусть
мягче тигровой лапы
вечер на горло наступит,
весь
в шорохах автомобильных шин, –
снова грусть
засветит угрюмые лампы –
темную снова глазами пустоту пить,
пока не измерит вселенскую весь
призрачный торгаша аршин.

Ночь в ночь!
Чем же отмоете
приросшую к каждому сердцу ночь вы?
Пуля и нож,
войте не войте, –
кровь уже хлещет в бездонные почвы.

День в день
вдень:
придутся один на один,
ум прикуют на беззвучную цепь,
и только по датам смертей и родин
различишь с десяток
с важнейшим
в конце.

Выверни наизнанку –
та же синь:
весен булавочные уколы,
темные отеки осени
крутят земли замызганную шарманку
на выдуманной оси.

Все одно:
в море войдешь,
улыбаясь
плавному сгибу морского хребта…
Так же и в дни.
Дно?
Дна не найдешь,
только глубь голубая, –
ей о себе станешь шептать.

День в день
вдень,
стань тихонько сбоку сам:
ни один не выдастся профиль,
точно дьявольским фокусом
дурачит ярмарку Мефистофель.

Вот
новый опыт
над участью человека
той же зловещей фантазии:
две тени показались
на транспаранте двадцатого века –
изъеденный банкиром лик Европы
и гневом задернутое лицо Азии.

Со сталелитейного стали лететь
крики, кровью окрашенные,
стекало в стекольных, и падали те,
слезой поскользнувшись страшною,

И был соловей, живой соловей,
он бил о таком и об этаком:
о небе, горящем в его голове,
о мыслях, ползущих по веткам.

Он думал: крылом – весь мир обовью,
весна ведь – куда ни кинешься…
Но велено было вдруг соловью
запеть о стальной махинище.

Напрасно он, звезды опутав, гремел
серебряными канатами, –
махина вставала – прямей и прямей
пред молкнущими пернатыми!

И стало тогда соловью невмочь
от полымем жегшей одуми:
ему захотелось – в одно ярмо
с гудящими всласть заводами.

Тогда, пополам распилив пилой,
вонзивши в недвижную форму лом,
увидели, кем был в середке живой,
свели его к точным формулам.

И вот: весь мир остальной
глазеет в небесную щелку,
а наш соловей стальной,
а наш зоревун стальной
уже начинает щелкать!

Того ж, кто не видит проку в том,
кто смотрит не ветки выше,
таким мы охлынем рокотом,
что он и своих не услышит!

Мир ясного свиста, льни,
мир мощного треска, льни,
звени и бей без умолку!
Он стал соловьем стальным!
Он стал соловьем стальным!..
А чучела – ставьте на полку.

Жестяной перезвон журавлей,
сизый свист уносящихся уток –
в раскаленный металл перелей
в словолитне расплавленных суток.

Ты гляди: каждый звук, каждый штрих
четок так – словно, брови наморщив,
ночи звездный рассыпанный шрифт
набирает угрюмый наборщик.

Он забыл, что на плечи легло,
он – надвое хочет сломаться:
он согнулся, ослеп и оглох
над петитом своих прокламаций.

И хоть ночь, и на отдых пора б, –
ему – день. Ему кажется рано.
Он качается, точно араб
за широкой страницей Корана.

Как мулла, он упрям и уныл,
как араба – висков его проседь,
отливая мерцаньем луны,
не умеет прошедшего сбросить.

У араба – беру табуны,
у наборщика – лаву металла…
Ночь! Меня до твоей глубины
никогда еще так не взметало!

Розовея озерами зорь,
замирая в размерных рассказах,
сколько дней на сквозную лазорь
вынимало сердца из-за пазух!

Но – уставши звенеть и синеть,
чуть вращалось тугое кормило…
И – беглянкой блеснув в вышине –
в небе вновь трепетало полмира.