Николай Асеев - Избранное

А если песня, над нами вспархивая,
звенела – вольна и дика,
вы все говорили, что это анархия
взметает тело стиха!

В единственно нежном горле,
обмытом песнею лет,
вы смех превратите скоро ли
в сухих позвонков скелет?

Единственный житель города,
имеющий право жить,
пронесший голову гордой
сквозь рухнувшие этажи, –

Стоит и небом любуется,
сияет и смотрит вверх.
О – как бы – в безумное буйство
он ваше разумье не вверг?!

Нет! Вросши в ночи лиловые,
доверив ветру виски,
идет он, презрительно сплевывая
слюну голодной тоски;

Скользит на розовой нечисти
земных изолганных зорь –
он, новый враг человечества,
залитый дождей слезой.

И вот заигравший призыв,
разрезавший мира секунды,
и – нету предела грозы
весь мир закружившего бунта.

И бьет потрясающий пульс
раздутых тревогой артерий,
и в бурю разбуженных улиц
врывается крик о потере.

Конвульсий веселых толпа
взбугрила лазурное ложе,
и – неба дурацкий колпак
висит, как змеиная кожа.

И длится взыгравших планет
кощунственно сладкая пляска:
на каждой свободной стране
горит огневая повязка!

Шатаются неба штанги,
шелк мира измят и скомкан.
Еще один падший ангел
запел неожиданно громко.

Губам, губам барабан дай!
Трубите, глаза, тревогу!
Годов обложены бандой,
проложим сквозь век дорогу!

Вы черной стеной стоите,
а мы – одни перед всеми…
За мной, мой брат и воитель,
на это крапивное семя!

Взлетай над призрачной бандой!
Дорогу! Дорогу! Дорогу!
Губам, губам барабан дай!
Глаза, трубите тревогу!

В глазах качается пламя.
На голову лаву лей им!..
О мира минувшем хламе –
не вспомним и не пожалеем!

Эй! Вверх подымите бороды,
глаза протирайте, пуча:
единственный житель города
струит стрекозой сквозь тучи!

Его самолет лунеет
и лижет вселенский лед,
и песня, как флаг,
     а за нею
летучих племен полет.

Где скрыт от взоров любопытных
мороза цвет – белокопытник, –
я – выбран осени в хорунжие
весны холодной – свежей волей
несу последнее оружие
на огневые крики боли.

На выкрики клювов утиных,
гремящих от тихой реки,
летят на своих паутинах
сквозь синюю даль пауки.

Охотник! Напрасно ты целишь
в летящую дикую прелесть:
прозрачный ломается шерешь,
и – песня со смертью расстрелись,
и смерть, посидевши на мушке,
рассыплет по берегу смушки.

Этот лес еще не очень
обожжен и позолочен,
этот день еще не так
полон бегством птиц и птах, –
но, грубостью боли терзаясь,
кричит человечески заяц;
и леса невидную убыль
обрежут косые дробины:
и – падает с дерева дупель
сквозь красные капли рябины;
и тлеют поляны от лая,
от хриплого желтого смеха,
где мчатся лисицы, пылая
летающим пламенем меха;
и воют пришедшие с Волги
веселые сивые волки!

Мы пили песни, ели зори
и мясо будущих времен. А вы –
с ненужной хитростью во взоре,
сплошные темные Семеновы.

Пусть краб – летописец поэм,
пусть ветер – вишневый и вешний.
А я его смачно поем,
пурпурные выломав клешни!

привязанные к колесу
влачащихся дней и событии,
чем бить вас больней по лицу,
привыкших ко всякой обиде?

О если бы ветер Венеции,
в сплошной превратившийся вихрь
сорвав человечий венец их,
унес бы и головы их!

О, если б немая кета
(не так же народ этот нем ли?)
с лотков, превратившись в кита,
плечом покачнула бы землю!

Окончатся праздные дни…
И там, где титаны и хаос,
смеясь, ради дальней родни,
прощу и помилую я вас.

Привязанных же к колесу,
прильнувших к легенде о Хаме, –
чем бить вас больней по лицу,
как только не злыми стихами?!

Скорей, завистник мой, свой нож иззубривай!
Во сне качается мой рог изюбревый,
во сне качается, во тьме кончается,
кровавой каплею в конце венчается.