Юлиан Тувим - Рыцарь духа, или Парадокс эпигона

Что нет вокруг кирпичных вышек…
А ветви с силой вешних бурь,
Прорвавши дымов серых крышку,
Глядят в приветную лазурь!

Я позван незримым… Стою у окна:
И в сердце поёт предрассветная мгла.

У утра есть трепет несбывшихся снов:
И он умирает в созвучиях слов.

Так улицы пусты, так призрачна даль:
По городу бродит ночная печаль, —

По городу бродит ночная печаль,
Встречает людские тревожные сны,
И вместе тоскуют о зовах весны
Отцветшей, прекрасной весны… [8] Катрен среди дистихов – так в машинописи.

Душа, как Снегурка, растает в лучах,
Тоскуя о звёзд предрассветных очах.

Мне больно от света. Не смята постель.
Ах, мозг мой – разбитая солнцем свирель.

Fraulein (бухтой декольте)
Ставит кружку пива.
Насосавшейся душе
Тупо и тоскливо.

Сквозь застывший дым сигар
Вижу лиц овалы.
Мыслей гаснущих угар:
Вспышки и провалы.

За мерцающим окном
Пляшут силуэты:
Люди движутся пешком
В конках и каретах.

Дверь открыли: лязг и шум.
Рёв автомобилей.
И свинцом легла на ум
Тишь морского штиля.

Лицо с унылой, кривой улыбкой.
Меланхолично-развинченный взгляд.
«Моё "я", – говорит он, – разбитая скрипка…
Жизнь и мысли – как медленный яд».

Называли подруги её хохотушкой
За весёленький, ласковый смех;
Всем мужчинам казалась хорошенькой, душкой,
Словом, жизнь обещала уютный успех.

Познакомили их как-то раз на концерте.
Говорил он, что «музыка – попросту шум».
Что всё в жизни стремится лишь к холоду смерти.
А искусство вселяет миражи в наш ум.

Рассказал, что читает он Ницше, что знанье
Ему душу убило и он враг людей…
– И зажёг в глупых глазках огонь состраданья,
И велел её сердцу забиться сильней.

И её перестали считать хохотушкой.
Похудело лицо, голос глухо звучал.
По ночам, тихо плача, уткнётся в подушку
И всё думает, что надо сделать, чтоб он не страдал.

И хотелось идти, доказать, что неправ он,
Что у жизни есть смысл… есть – любовь!
Если нужно ему, то… и в сердце усталом
Чуждо пела призывная кровь.

…………………………

Они встретились вновь на осеннем бульваре,
У скамейки, где листья шуршат тополей.
В этот день он был, видно, в особом ударе
И охотно разматывал нити идей.

Придвигалася ночь. Он её расспросил
О семье, вскользь сказал, что становится сыро,
Процитировал Гейне и… вдруг предложил
Заглянуть ей к нему на квартиру.

Встали… Вышли, покинув вечерний бульвар.
Небо пурпуром пело меж туч!
Он спросил: не находит она, что мир стар?
И у двери искал долго ключ.

Сумрак комнаты-клетки. Пришлось им сидеть
На корявом диване, почти в темноте;
… Утверждал он, что жизнь – это тонкая сеть,
Что забвенье в одной красоте!

Доказал, что мораль презирать должен гений,
Что из чаши греха надо дерзостно пить!
Вдруг… дрожащие тихо ей обнял колени,
Зашептал: хочешь, дуся, моею ты быть?

Он курил у окна, не спеша, папиросу,
И, прищурясь на тускло мерцающий газ,
Говорил о наивной трактовке людьми полового вопроса.
… Отвечал ему блеск завороженных глаз.

И струилась из них чья-то воля слепая,
Кто-то в сердце вонзил остро жалящий шип:
То Вампир, кровь беззвучно и жадно впивая,
Мёртвым ртом к свежей ране прилип.

За окном шарманки трели.
Синий свет от сторы [10] Так у автора. Нормативное написание XIX – нач. X в. Сегодняшняя норма «шторы». :
Солнце, вдевши нити в щели,
Ткёт из искр узоры.

Стол. На нём с чернилом банка.
Зеркальце, помада.
Солнцу песнь визжит шарманка
Хриплою руладой.

Мысли чиркают, как спички
В головной коробке —
И весенние заклички
Сердце шепчет робко. [11] В оригинале под стихотворением надпись карандашом, возможно, «В.».

У холодных витражей кафе
Я слежу за толпой проходящих —
И встречаю с тревогой [12] Зачёркнуто автором (далее не оговаривается): «вопросом». в душе
Блики лиц, то пустых, то манящих.