Владимир Маяковский - Стихотворения. Поэмы. Пьесы

Асфальт — стекло.
        Иду и звеню.
Леса и травинки —
         сбриты.
На север
    с юга
      идут авеню,
на запад с востока —
            стриты.
А между —
     (куда их строитель завез!) —
дома
  невозможной длины.
Одни дома
     длиною до звезд,
другие —
     длиной до луны.
Янки
  подошвами шлепать
           ленив:
простой
    и курьерский лифт.
В 7 часов
    человечий прилив,
в 17 часов —
      отлив.
Скрежещет механика,
          звон и гам,
а люди
   немые в звоне.
И лишь замедляют
        жевать чуингам {161} ,
чтоб бросить:
      «Мек м о ней?» {162}
Мамаша
    грудь
      ребенку дала.
Ребенок,
    с каплями и з носу,
сосет
   как будто
       не грудь, а долл а р —
занят
   серьезным
       бизнесом.
Работа окончена.
        Тело обвей
в сплошной
        электрический ветер.
Хочешь под землю —
          бери собвей {163} ,
на небо —
     бери элевейтер {164} .
Вагоны
    едут
      и дымам под рост,
и в пятках
     домовьих
         трутся,
и вынесут
     хвост
       на Бр у клинский мост,
и спрячут
     в норы
        под Г у дзон.
Тебя ослепило,
       ты
        осовел.
Но,
      как барабанная дробь,
из тьмы
    по темени:
           «Кофе Максв е л
гуд
  ту да ласт дроп»» {165} .
А лампы
    как станут
         ночь копать,
ну, я доложу вам —
         пламечко!
Налево посмотришь —
          мамочка мать!
Направо —
     мать моя мамочка!
Есть что поглядеть московской братве.
И з а день
    в конец не дойдут.
Это Нью-Йорк.
       Это Бродвей.
Гау ду ю ду {166} !
Я в восторге
      от Нью-Йорка города.
Но
      кепчонку
      не сдерну с виска.
У советских
      собственная гордость:
на буржуев
     смотрим свысока.

Вид индейцев таков:
пернат,
      смешон
       и нездешен.
Они
  приезжают
       из первых веков
сквозь лязг
     «Пенсильвэниа Ст е йшен» {167} .
Им
  К у лиджи {168}
       пару пальцев суют.
Снимают
       их
      голливудцы.
На крыши ведут
       в ресторанный уют.
Под ними,
     гульбу разгудевши свою,
ньюйоркские улицы льются.
Кто их радует?
       чем их злят?
О чем их дума?
       куда их взгляд?
Индейцы думают:
        «Ишь —
            капитал!
Ну и дом а застроил.
Всё отберем
      ни за пятак
при
  социалистическом строе.
Сначала
    будут
       бои клокотать.
А там
   ни вражды,
        ни начальства!
Тишь
  да гладь
      да божья благодать —
сплошное лунач а рство.
Иными
      рейсами
       вспенятся воды;
пойдут
      пароходы зажаривать,
сюда
   из Москвы
        возить переводы
произведений Жарова.
И радио —
     только мгла легла —
правду-матку вызвенит.
Придет
    и расскажет
         на весь вигвам,
в чем
   красота
      жизни.
И к правде
     пойдет
        индейская рать,
вздымаясь
     знаменной уймою…»
Впрочем,
    зачем
       про индейцев врать?
Индейцы
    про это
          не думают.
Индеец думает:
       «Там,
         где черн о
воде
  у моста в оскале,
плескался
       недавно
        юркий челнок
деда,
   искателя скальпов.
А там,
   где взвит
       этажей короб о к
и жгут
   миллион киловатт, —
стоял
   индейский
          военный бог,
брюхат
   и головат.
И всё,
   что теперь
       вокруг течет,
всё,
  что отсюда видимо, —
всё это
   вытворил белый черт,
заморская
     белая ведьма.
Их
     всех бы
     в лес прогнать
            в один,
и мы чтоб
     с копьем гонялись…»
Поди
  под такую мысль
          подведи
классовый анализ.
Мысль человечья
        много сложней,
чем знают
     у нас
       о ней.
Тряхнув
    оперенья нарядную рядь
над пастью
     облошаделой,
сошли
   и — пока!
        пошли вымирать.
А что им
       больше
        делать?
Подумай
    о новом агит-винте.
Винти,
   чтоб задор не гас его.
Ждут.
   Переводи, Коминтерн,
расовый гнев
      на классовый.