Андрей Петров - Апостол

десятки сотен редких книг
в монастырях должны храниться,
а не в монашеских квартирах,
в которых грозные частицы,
въедаясь наночелюстями
в тела своих несчастных жертв,
полураспавшись, погребают
и мудрость и вселенский грех.

Да, я глумлюсь, что остаётся? —
когда суды кругом «свои»
и патриаршие причуды
законов выше и молвы?
когда агенты государства,
для укрепления страны,
внедряются своим начальством
в архиерейские чины?

и это всё – ещё не слухи!
об этом горько говорить,
но садомические жути
к нам в гости жаловали быть.
я не стоял у них со свечкой,
не исповедовал их «жён»,
но говорят, что сим пороком
верх духовенства поражён.

и потому скандалы эти
не покидают грешных стен
монастырей и семинарий,
дабы не вызвать перемен
в иерархической цепочке,
дающей вожделенный сан
не за усердное служение,
а, извиняемся, за срам.

Но, слышал, есть ещё в селениях
несовращённые отцы.
их храмы – в божием владении,
не возгордились их умы.
они свечами не торгуют,
и каждый, славящий приход,
согласно высшему велению
на свечи лепту подаёт.

хотя не велика их паства,
не ропщут на свою судьбу,
высокородному начальству
не шлют доходную суму,
не поощряют искушение
убранством собственных домов,
прощают грешное падение
за покаянье и любовь.

таких служителей всё меньше
живёт на матушке Руси.
штампует новое священство —
конвейер, Боже их прости.
в их оцифрованных личинах
сокрыты кодами меж строк
порочных склонностей причины —
не виден сразу их порок.

Давно пророки говорили
об этих страшных временах,
когда антихристовы силы
клеймо поставят на челах
погрязших в буднях человеков,
чьи души выкрал подлый тать,
что не позволит без печати
ни покупать, ни продавать!

подай мне милости копейку.
молиться за тебя готов!
я вижу – вкруг тебя не тесно,
наверно, множество грехов
ты обличил своей порфирой
и такова твоя судьба —
смотреть в ссутуленные спины
вновь покидающих тебя.

Апостол:
– Ты внятно обозначил всуе
погрязший праведный вертеп.
я не забуду слов твоих,
останешься со мной навек.
избавлю я тебя от пыток
грехопризнанья своего,
когда из собранных монет
возьмёшь одну – слуге моё.

Пойду, взгляну я, что творится
на вотчине, отец, твоей.
и в кафедральный помолиться
зайду собор во славе дней.
к святым реликвиям пристану
устами и почтенным лбом,
акафист в храме прочитаю
и певчим подпою псалом.

во истину свято́ предание!
не зря гордец Наполеон
свою треуху обезглавил,
зайдя в сей храм в уборе том!
и Пётр, пришедший укрепить
страну на дальнем рубеже,
пожаловал стальные плиты
под ноги нищей голытьбе.

я поражён великолепием
нависших надо мною стен,
покрытых серебром и златом
в резном убранстве диадем!
иконостас на тридцать метров
влёк за собой под потолок,
где оживающие мифы
давали свой святой урок.

железный пол за триста лет
не разжимал своих оков,
скрепляя русское распутье
своей основою основ.
здесь слабый находил поддержку,
здесь сильный складывал персты,
на протяжении столетий
в единстве здесь рождалось «мы».

Хранится здесь одна икона,
я слышал, с той ещё войны,
когда войска Наполеона
вдруг дошагали до Москвы.
на ней Дитя и Мать Завета,
она спасала жизнь не раз,
её намоленность сильна,
как намагниченный компа́с.

она – надежда для народа,
с ней неразрывна связь его,
когда б у каждого прихода
была такая, то моё
служенье потеряло б силу,
мой суд остался бы ни с чем,
я сгинул бы в века и в них —
остался в мраке насовсем!

но где она? – её не вижу,
не чувствую её покров,
её божественную силу
над городом семи холмов!
мерцает копия в окладе
под зацелованным стеклом:
кто этот список здесь оставил?
кто осиро́тил этот дом?

И вижу, на куске бумаги
висит посланье для меня:
икону вынуждены править,
на реставрации она;
а перед списком прихожанка
припала с трепетом к стеклу
и свечку, зажигая, плавит
огнём, как божию слезу: