Юрий Лифшиц - Витражи. Избранные переводы

Судьбою с Фаэтоном заодно,
я к участи своей давно готов
коней не приручив, пойти на дно.

Ты умерла. Но трупа твоего
под белоснежным саваном войны
Зиме не скрыть, а светочам Весны
не воскресить Свободы торжество.

Трепещешь ты, хоть все в тебе мертво,
но в час затменья солнца и луны
покойники в гробах обречены
ворочаться, пугая естество.

Мертва, мертва! Отныне ты фантом,
способный устрашить любой народ,
когда пирует он особняком:

повеет тишью, холодом пахнет,
в испуге все оглянутся кругом, —
а призрак твой безмолвный – у ворот.

В моей руке лежит моя страна:
листок иссохший – бурое пятно,
как сгусток крови, высохшей давно,
господства моего величина.

Сухой листок, мне сквозь тебя видна
империя, ушедшая на дно;
твой прах – ее последнее звено,
моих высоких замыслов цена.

Бушует шторм – во мне притушит он
терзаний боль. Грохочет ураган,
как пушек гром. Воздушный легион

средь облаков идет под барабан —
не устоит небесный бастион…
Терзай, стервятник, – пригвожден Титан.

Считать, что жизнь – кормушка для могил,
когда бежит и скачет все кругом;
томиться пробуждением и сном,
когда с рожденья белый свет не мил.

Ни свежим ветром остудить свой пыл,
ни прошагать по травам прямиком,
ни по стерне пройти за косарем,
ни лечь у древа, чтоб набраться сил…

Как тяжко, тяжко, а зимой – стократ,
когда ты слышишь только скрип шагов
(хрустящий звук остуженных дорог), —

и как рябину птицы теребят…
Но если Муза мой находит кров, —
Отчаянье выходит за порог.

О Фаусте вещают испокон,
что перстень колдовской с его руки
Лукреция стянула воровски,
пока он спал, красив, как Аполлон;

и что распад – внезапный, словно сон, —
его чела коснулся и щеки,
и сеть морщин опутала виски,
и дряхлым старцем обернулся он.

Есть перстень Жизни, злато в золотом,
волшебный символ Веры и Добра, —
не тронь кольца – иль все пойдет вверх дном,

не тронь – иначе, словно мишура,
поблекнет Жизни лик: всему кругом
внезапно одряхлеть придет пора.

I

Когда на содрогнувшийся Кавказ
бог изливает ярости фиал,
перуны мечет в каждый перевал,
ища Титана; и свирепый глас

громов плененных пробивает лаз
в небесной тверди; и внезапный шквал
поет свои пеаны между скал, —
стон испускает Прометей тотчас.

И следом, заглушая ураган,
несется крик такой больной души,
исполненной таких жестоких ран,

и раздается хохот из глуши,
такой смертельной мукой обуян,
что ангелы дрожат в ночной тиши.

II

Невидим Прометей. Но по ночам,
когда от молний вспыхивает бор
между уступами Кавказских гор,
и пламя бьет с высот по ледникам,

взметая снег багровый к облакам,
и из ущелий рвется на простор
испуганных орлов визжащий хор,
тогда назло взбешенным небесам

там, на горящем кряже, предстает
Титана тень в кипящей полумгле,
и вновь, как если б годы не прошли,

он, дерзкий взор вперяя в небосвод,
грозит рукой, прикованной к скале,
Зиждителю уродливой земли.

Жизнь пикантна и щедра;
Смерть при ней как сутенер:
Жизнь приходит в номера;
Смерть – подъездный бузотер.

Сколько ты с ним ни хитришь,
он обманет в свой черед,
не упустит свой барыш
и за Жизнь предъявит счет.

Саданет тебя в висок
и коленом вдавит в пол.
Заскулишь ты, как щенок,
Жизнь хватая за подол.

Слыша все не в первый раз,
тихо дверь запрет она.
Ты резвился – а сейчас
дельцу твоему хана.