Юрий Лифшиц - Витражи. Избранные переводы

Три тысячи минуло лет,
с тех пор как сын Давида прыткий —
надежд лишенный Кохелет —
оставил миру эти свитки,

но с той поры и посейчас
свежа старинная бумага:
жизнь обновляет древний сказ
про Славу, Крах, Безумье, Благо.

Пророк всегда в одной поре,
кричит, пророча в старом стиле,
как на Ермоновой Горе,
так и в соборе на Корнхилле,

чтоб сердцем принял ты урок,
о брат-читатель неученый,
что нам великий Царь изрек,
сирийским кедром осененный.

Сентябрь золотой, словно царь, величав,
блистающей славой объят,
нежней он весенних и летних забав
и рощи лелеет, крылами обняв,
и людям он радует взгляд.

Под солнцем земной улыбается лик,
окрашен веселым теплом,
и выше, чем храм рукотворный, возник
придел с бесконечным числом базилик
в соборе сосново-лесном.

Немо́та мощней, чем молитвы бальзам,
смиряет смятенье души;
искрящийся воздух, покой, фимиам,
безмолвные тени, подобно лучам,
то вспыхнут, то гаснут в тиши.

Столпов островерхих вздымается рать,
алея, как башенный шпиль,
стремясь подпереть поднебесную гладь,
чтоб солнцу и бурям противостоять,
свирепым, как на море штиль.

Постичь эти выси ни разум, ни страх
не могут, хотя б наугад;
запутался лес в теневых кружевах
и хлопьями солнце в сосновых сетях
рассыпалось, как снегопад.

Те светлые хлопья, слетая с небес,
плюмажем лежат золотым;
низложен непрочный, как роза, навес,
что весь побурел, словно вспыхнувший лес,
и залит огнем заревым.

Стараньями непостижимых веков
был тайно собор возведен
и факел зажжен для безвестных богов,
чей ветхий алтарь стал песком для часов
давно позабытых времен.

Собор, где теряются нефы вдали,
где месса – восходы светил,
где по полу ноги ничьи не прошли,
где вместо хорала молчанье земли
и святости мир не затмил.

Там служба и вечером, и по утрам
ни въявь, ни тайком нас ведет
по тропам бесцветных лугов, по следам
дриад и сатиров, гуляющих там,
где Пан задремал без забот.

И воспламенен поклоненья экстазом,
чудесным прозреньем влеком,
по знаку, по следу пытается разум
на спутанных тропах, в лесу непролазном
поспеть за беспечным божком.

И в трепете пылком, что страха богаче,
смиренный, но доблестный дух
внимает титану и чувствует зряче,
как тот по горам вулканическим скачет,
чей пламень навеки потух.

Волшебнее, чем некромантии чары,
погибшие тайны веков
и ужас безумный ночного кошмара,
где Этна забита обломками старых
лишенных величья богов, —

душа здесь душою лесной в круговерть,
затянута, словно в овраг,
и шепчет нам нечто лазурная твердь
и выше, чем жизнь, и бесстрастней, чем смерть,
и твердо, как времени шаг.

Мой дух парил в смятенье и тоске
там, где бушует Прошлого поток,
и слушал тех, кого всесильный Рок
рассеял, как солому по реке.

Тот плыл на мачте, этот – на доске,
цепляясь за обломки, кто как мог,
и всасывала бренных тел клубок
утроба водоверти вдалеке.

В тех голосах, что шли из глубины,
отчаянье и ненависть, и страх,
терзая слух мой, были мне слышны,

но в мутных исторических волнах
сквозь рев и свист казались так ясны,
что обрели приют в моих стихах.

Мой нежный флорентиец, ты при мне,
когда я с прялкой, и горит очаг,
и скачут блики, разгоняя мрак,
и дремлет пашня в зимнем полусне.

Мне солнце мужа, словно целине,
с любовью подарило юный злак,
и детским смехом пуще всяких благ
моя душа насыщена вполне.