Алла Иоффе - Картинки. Рисование словом

Жизнь течёт, как густой кисель,
в ней, захлёбываясь, тону.
В январе на дворе апрель
я с тоской смотрю в вышину.
Иногда даже утром снег,
словно соль, на асфальте вдруг,
но моргну, и под весом век
тает он будто пьяный глюк.
Серый город и серый дождь,
чёрных веток беззвучный крик,
как угроза, как острый нож,
как не вскрытый ещё гнойник.
В лёгких словно бурлит вода,
зеркала тёмно-серых луж…
Окружающая среда
будто мелкий холодный душ.
Мысли, видно, плывут в воде,
мысли горькие, ни о чём…
Будто быть какой-то беде,
той, что в горле тугим комком.
Очень жду, когда белый снег
всё укроет, как тёплый плед,
и зима начнёт свой разбег,
под ногой оставляя след.

В немом спектакле нынешней зимы,
где святки в декорациях с зонтами,
без слов, лишь жестами играем мы,
а может быть играет кто-то нами
в немом спектакле нынешней зимы.
Спектакль этот вовсе не балет,
не мимы мы за призрачной преградой,
нас, как картину, заковал багет
в незримой мизансцене, до упаду
в спектакле том, что вовсе не балет,
играем бесконечно эту сцену,
в которой нам неведом ни финал,
ни автор, что нас вывел на арену.
Что будет дальше, может, знает зал,
читавшей по либретто эту сцену.
Но нам не ясно, ждать ли нам конца:
на сцене нам программка недоступна.
И нет концов у этого кольца…
Мысль автора невинна иль преступна
не знаем мы, не выждав до конца.
Чтож… мы играем из последних сил,
покуда существуем в этом мире,
когда-то был у нас актёрский пыл,
но нынче мы об этом позабыли,
но всё ж играем мы по мере сил.
В немом спектакле нынешней зимы,
в душе дойдя до полного абсурда,
без слов, лишь жестами играем мы,
и декорации — одна сплошная груда
в пустом спектакле нынешней зимы.

Нынче сосны в оренбургских шалях
тонких кружевных,
а вокруг стоят торговки-ёлки
в шапках меховых.
Серых белок грязные комочки
скачут, как снежки,
искрами играет снег на солнце,
а из труб — дымки.
И рисует влагой на окошке
свой узор мороз…
Кажется, пришла зима к нам в гости,
наконец, всерьёз.

Холодно. Цветы рисует
на стекле мороз.
Вижу сквозь вуаль густую
ветки плакс-берёз.
Белым снегом заметает
каждую тропу,
и в сугробы превращает
ёлочки к утру.
За окном висят сосульки
горным хрусталём,
и наматывает шпульки
белым январём.
Всё внутри бело и чисто,
и прозрачен взгляд.
Ярким снегом мир лучится,
и на сердце лад.

Снова лужи, снова лужи под ногами,
ветер трубами военными гудит,
из залива в реки воду нагоняет,
воды моют нависающий гранит.
Снег растаял, снег растаял и, серея,
растекается по улицам водой,
под колесами расплылся и темнеет
на лице асфальта тёмной бородой.
Город выглядит расстригою бездомным:
взгляд безумный и копна седых волос,
недоспавший, потому немного сонный,
и обмякший, как пустой внутри колосс.
Небо лоб слегка нахмурило сердито,
видит в лужах тени серых облаков,
чем-то землю засыпает, как из сита,
хмуро смотрит через дырочки зрачков.
И суровый этот взгляд на сердце давит,
вместо лёгких надо жабрами дышать…
Очень хочется всё по местам расставить,
а пока… дремать, дремать, дремать…

Снова дождь поливает газоны,
снова вижу зонты за окном.
Завернувшись в пальто, как в попоны,
все вокруг побежали бегом.
Дождь февральский стучит по Фонтанке,
по Неве и по Мойке стучит,
в ритме яркой заливистой польки
отмывает от грязи гранит.
По залитым водой тротуарам
пробегает тревожная дрожь…
Здесь не место гуляющим парам,
собеседников тут не найдёшь.
Снова почки на мокрых деревьях
обещают пустую весну.
Птиц промёрзшие, мокрые перья…
давят душу… Всех клонит ко сну.

Видно, воздух наполнился ленью —
неохота ни есть, ни дышать,
и не слышу в душе своей пенья…
Почему? Не хочу даже знать.
Та же морось внутри, что снаружи,
то ж безвременье серой зимы,
ветер так же всё кружит и кружит,
будто ноет и просит взаймы.
Город смотрит пустым желтоглазьем
окон, фар, фонарей и луны
на дождливой зимы безобразье,
навевая кошмарные сны.
Не зима, не весна и не осень…
Межсезонье безумной длины…
Мелкий дождик всё косит и косит,
за собою не чуя вины.