Геннадий Прашкевич - Большие снега

На длинной и узкой прибрежной отмели
веками валялся неприбранный дорогой металл,
и такие же пятна, желтые, как оспины,
испещряли грубую спину скал.

И лежала россыпь,
затерянная территория,
дожди ее заливали, и ветер ее сушил.

И такая же глупая и неинтересная история
получается с россыпью моей души.

Как тебе аукнется,
так ему откликнется.
Как тебе покажется,
так ему увидится.

Звезды. Ночь. Сумятица.
Ветер. Поздний час.

Горы не сдвигаются,
губы не стираются —
недостаток нежности
убивает нас.

А я не верю в ту любовь,
что лишь на миг волнует кровь.
А я не верю в тех друзей,
что входят в душу, как в музей.
Я рая вечного искал
и рай извечный потерял.

Ломаю я карандаши,
пытаясь вновь вернуть
давно потерянный в тиши,
травой поросший путь.

Я не грущу, и жжет огонь
листву, вовсю урча.
И нежно падает в ладонь
мохнатая пчела.

А мир настолько безграничен,
настолько сложен, гол и строг,
что я почти что с безразличьем
гляжу на пыль его дорог,
и, отвечая на анкету,
уже предчувствуя финал,
пишу спокойно:
«Не был… Нету…
Не знаю… Даже не слыхал…»

В сапогах.
Смеясь и плача.
По канавам.
Между луж.
Под гармошку.
Перед брачной.
Ночью.
Ходит.
Пьяный.
Муж.

И пускается вприсядку,
под ногами мрёт трава.
Лица – маски, лица – всмятку,
аж кружится голова.

А жена в прическе ветра,
синий ситец на груди,
до отчаяния светлый
глаз косит.

Словно грабят, а невесту увели.
Пляшут бабы в луже мутной, бьются рыбой на мели.

Как тимпан большая ванна,
ржа с нее летит.
Пот с лица стирая, пьяно
пьяный голосит.

Пляшут бабы,
с визгом – мимо.
Будет сладок
стон счастливых.
Тает свадьба, удаляясь
важно.
Я молчу и восхищаюсь:
страшно!

Зажмурясь, лезут лопухи
сквозь щели старой городьбы.
А я иду по лопухам,
по свету, солнцу и стихам.
И на причал —
как на крыльцо.
Мерцает темное кольцо
речонки, моющей плетень
ручонкой, тоненькой, как тень.
В бойницы леса, как в глаза,
глядит священная весна.
Бегут зарницы за поля,
ресницами затрепетав.

За то, что эта жизнь нам удалась,
за то, что руки пустоты не знали,
за то, что нас любили и встречали,
а потому распространяли власть
над бегом звезд, над травами, едва
взошедшими, над музыкой из комнат, —

я буду вечно чувствовать и помнить
слова и руки,
руки и слова.

Этот месяц был напитан
ароматом смол и ягод,
и сияющим напитком
опрокинут в дебри сада.

До отказа переполнен
одуванчиковым светом,
он ворвался в хаос комнат,
объявив явленье лета.

С ним вошли веселой свитой
настоящие сирены
и сожгли мои обиды
на густом костре сирени,

чтобы дым, клубясь беспечно,
повторял, высок и внятен:
этот месяц бесконечен,
этот месяц непонятен.

Как Ивиковы журавли, дожди курлычут.
Я обрастаю на мели
тоской привычек.

Как миф, не в силах умереть, сквозь пыль и травы,
как скиф, гоню в большую степь
стихов оравы.

Я никогда их не предам, но злюсь почету —
дорогам, людям и годам
платить по счету.

Опять отшельником брожу
в лесах, раздетых донага,
листву ногами ворошу,
спускаюсь в низкие лога,
в которых за ручьем ручей,
а в них, меж темных донных глыб,
скользят, как лезвия мечей,
седые силуэты рыб.

А надо мной встают вдали,
ободранные до гола
в пути сквозь скорлупу Земли,
дацитовые купола.
Встают, раздвинув рыжий лес,
и слышно, как в тиши немой
летят созвездия с небес,
шурша над самой головой.

Я не ловлю их. Что мне в том?
Не в небо ж их бросать опять.
Пусть лучше встанут надо мхом
косые столбики опят,
а листья, медленно кружась,
укажут путь,
подскажут срок.
Лесов языческую вязь
я положу на твой порог,
чтоб ты забыла темный страх
пред сказкой, что, как соль, бела,
и вдруг увидела в лесах —
дацитовые
купола.