Людмила Кулагина - Радость и грусть бытия

В мае просто цветастей сны,
В них чуть больше надежд-химер.
Но с упорством Тельца весны
Жду, как манны небесных сфер.

Этот свет луны-фонаря
Бередит мою боль и грусть.
Пусть Оттуда всё кажется зря, –
Жизнь напрасна Оттуда, – пусть.

Что о ней мне сейчас тужить? –
Посмотри, как луна нежна!
Жизнь дана, чтоб её прожить.
Дал Господь, знать, Ему – нужна.

Наш дом в огне. Сгорели все надстройки [159].
Полез бурьян из дырок и щелей.
И без хозяина летела в бездну тройка
По бездорожью гибнущих полей.

Глушил сорняк культурные растенья.
Сады и нивы приносили горький плод.
Повсюду воровство и запустенье,
И мутен был, как самогон, народ.

И радовался недруг на границах,
И расплодилось жуткое зверьё.
И разъезжает до сих пор по Ниццам
Всеядное и хитрое ворьё.

Остыл огонь, пожар давно потушен.
Над пеплом всходит слабая заря.
А преданный народ, судьбе послушен,
Ждёт снова справедливого царя.

Моя любовь – она теперь другая.
Я каждой птичке рада, как гонцу
Грядущего неведомого края, –
Ведь жизнь моя, увы, идёт к концу.

Я травке каждой в мае благодарна
За то, что мрак преодолеть смогла,
Что одарила нас зелёным даром,
Что жизни цвет не победила мгла.

В чём жизни звук, – всё дóрого и мило,
В чём цвет её, – в том мне и красота.
Когда-то сложность смыслов я любила, –
Теперь меня пленяет простота.

Шмель загудит, засвищет песню птица,
Ползёт «коровка божья» по цветку, –
Во мне уж радость бытия гнездится,
И паучки мне сети счастья ткут.

Раскроет утром свой бутон кувшинка,
Присядет мотылёк попить нектар,
В ладошку с неба спустится пушинка, –
Приму я неба невесомый дар.

Как хрупок мир, как ненадёжны стены.
Как от природы ни отгородись,
Она войдёт и всю заполнит сцену,
Когда – финал и угасает жизнь.

Пусть нить её не оборвётся в мае,
Пусть будет зеленá последняя постель.
Пусть я уйду, – меня там встретит, знаю,
Спасённый мной когда-то свиристель…

В зимнем парке заснеженном тихо.
С неба сыплет лебяжий пушок..
Чутко спит тишина-олениха:
Не звучит ли охоты рожок?

Светом парк серебристым подсвечен.
Словно лýны – шары-фонари.
Три столетние ели, как свечи,
Стерегут тишину до зари.

На ажурном балконе сугробы
Расчищает лопаткой малыш.
А у кухни, у тёплой утробы,
Кот объедки ждёт, будто бы мышь.

Там, где были цветочные клумбы,
Горки снега теперь до весны.
Можжевельник, как сторож, у клуба.
У теплицы под сенью сосны

Дед Мороз поджидает прохожих,
Словом-ртом склонных «выпустить пар».
Спит под белой холодной рогожей
Всё, что было земли цвет и дар.

Ветки тёмных деревьев на белом –
Как древнейших племён письмена,
Обведённые снегом, что мелом, –
Их загадки и их имена.

В окнах клуба, в его вестибюле,
Ветви светятся «северных пальм»
И цветы белых райских июлей,
И сверкает ледок, словно сталь.

Завтра здесь поразвесят гирлянды,
В сказку парк превратят огоньки…
Над цифирью, двуликой, как Янус [160],
Снежных смыслов летят мотыльки.

Разве можно, ну, разве так можно
Землю с морем чужие любить?!
Ах, как сложно, почти невозможно
В сей юдóли счастливою быть.

Вижу в окна застывшую реку, –
Только грезится берег иной.
Трудно жить без мечты человеку
В глухомани провинций зимой.

Ах, мечта, ты, мечта зоревая,
До чего ты меня довела:
Мне не мил вид родимого края,
Где всю радость метель замела.

Всё, что летом мне душу латало,
Отцвело, облетело, ушло;
Где по тропкам ходила-летала,
Там сугробов теперь намело…

Мне зимой цвет иных снится радуг,
Стран сигналят иных маяки,
Где я камешку каждому рада,
Где и беды, мне мнится, легки.

Там зимою цветут маргаритки.
Там желтó в январе от мимоз.
Там живут в виноградах улитки.
И над морем парит альбатрос.