Вера Полозкова - Осточерчение

выберем рассветное небо, оттенком как глаз у хаски,
лучше не в этом теле, не в этой сказке,
целовать в надбровья и благодарить бесслёзно
за то, что всё до сих пор так дорого и так поздно

спасибо, спасибо, я знала ещё вначале,
что уже ни к кому не будет такой печали,
такой немоты, усталости и улыбки,
такой ослепительной музыки, начинающейся со скрипки

пронзающей, если снишься, лучом ледяного света,
особенно в индии, где всё вообще про это —
ничто не твоё, ничто не твоё, ни ада,
ни рая нет вне тебя самого, отпусти, не надо

ты мне снилась здесь – ты и твоя бабушка,
в незнакомой ночной квартире.
я проснулась за три минуты до гонга
(а гонг, если что, в четыре).
сколько любви и грусти, всё думала,
к той, у кого дрожали
губы от бешенства, что гнало меня гулкими этажами,
когда она дремлет, свернувшись, в кресле,
в цветной пижаме.

ты спросила: «ба, как жалеют тех,
кому стало ничто не в радость?»
и она: «а точно не шлёпнуть их,
а то я бы уж постаралась?»
ты пришла ко мне на балкон, и мы, отражаясь блёкло,
всё глядели, как ночь наливается через стёкла

здорово, что душа не умеет упомнить лиха,
убегая тайком от меня погладить, нежнее блика,
и за десять тыщ километров, скучает если,
меднокудрую девочку, спящую в долгом кресле

да, благодаря тебе ум и стал так ловок —
ты всегда взыскуешь хлёстких формулировок.
шестьдесят часов я его учу дисциплине, мере —
и он язвит мне в твоей манере.

ничего не нужно, даже запоздалого извинения —
мы ленивы,
чтоб искать очевидцев и поднимать архивы;
противогордынное действует понемногу.
даже быть услышанной. слава богу.

стало ясно, что мы крутые стрелки. что не в этом сила.
что война окончена, и смешно, что происходила.
что одиннадцать лет назад ты явила чудо
высшего родства. и вот это всё откуда.

здесь понятно, что человек
только чашка со звёздным небом
или карта ночного города с самолёта,
что свободен не тот, кто делает что захочет,
а тот, кто не знает гнёта

постоянного бегства и вожделения. и что любая рана
заживает. что счастье встретить тебя так рано.
потому что всё, что касается волшебства,
власти неочевидного и абсурда, саму идею
ты преподавал с изяществом зрелого чародея.
я была удостоена высшего заступничества и тыла —
в юности у меня был мятежный ангел. я его не забыла.

потому что мне столько, сколько тебе тогда.
я стеснялась детства,
а ты сам был ребёнком, глядящим, куда бы деться.
но держался безукоризненно. и в благодарность школе
вот тебе ощущение преходящести всякой боли.

голова полна детского неба, розовеющего едва.
наблюдаешь, как боль, утратив свои права,
вынимается прочь из тела, словно из тесного рукава.

хорошо через сто лет вернуться домой с войны,
обнаружить, что море слушается луны,
травы зелены,
и что как ты ни бился с миром, всё устояло,

кроме разве что сердца матери,
выцветшего от страха до белизны

смерть, как всё, чего ты ещё не пробовал, страшно лакома:
спать не можешь от мысли, как же она там, как она —
ходит над тобой между облаками,
или рядом щёлкает каблуками,
или нарастает в тебе комками?

а наступит – так просто аэропорт,
на табло неведомые каракули.
непонятно, чего они все так плакали.
да не озирайся, ты своего не пропустишь рейса.
посиди, посмотри, погрейся.

где пески текут вдоль пляжа,
лёгкие, как наши сны,
там закат лежит, как пряжа
у волны.

ночь, когда я уезжаю,
розовая изнутри.
ты смеёшься как южане.
как цари.

так, чтобы глаза не меркли
наблюдать и ликовать.
так, что ни тоске, ни смерти
не бывать.

за моей кромешной, титановой, ледяной обидой на мир
происходили монастыри и скалы,
тонкий хлопок и кашемир,
водопады с радугой в мелких брызгах, и вкус бирьяни,
и в лепёшке теста горячий сыр