Вера Полозкова - Осточерчение

Когда ты вырастешь – в нью-йоркском кабаке
Брюнеточка из творческой богемы
Попросит расписаться на руке
И даже скажет, путая фонемы,
Пять слов на украинском языке —
Мир вынырнет из своего пике —
И даже дети выучат поэмы
О Вере и Красивом Мудаке —
Я распечатаю четыре кадра, где мы
Сидим на пристани вдвоём, и вдалеке
Очерчен центр солнечной системы.
Повешу в комнате и сдохну налегке.
Да, от меня всегда одни проблемы.

Ты будешь худ и через тридцать лет.
Продолжишь наделяться, раз за разом,
Чем-то таким, чего в помине нет:
Какой-то новый станет биться разум,
Как можно быть таким зеленоглазым
И ничего не чувствовать в ответ.
Сплошной, невосприимчивый к приказам,
Ты будешь лить холодный белый свет,
Но сам, увы, не сможешь быть согрет.

Сейчас февраль, и крабы из песка
Вьют города, опровергая хаос.
Ворона вынимает потроха из
Рыбёшки мелкой, в полтора броска.
А ты влюблён, и смертная тоска
Выстраивать побуквенно войска
Меня толкает, горько усмехаясь.
Сдавайся, детка. Армия близка.

Ты был здесь царь. Ты весь народ согнал.
Ты шёл как солнце из своих покоев.
Ты запустил здесь жизнь, перенастроив
На новый спутник, на другой сигнал.
Всяк твоим именем лечил и заклинал.
Где мне теперь искать таких героев?
Такой сюжет? Такой телеканал?

Мне очень жаль. Ты был водой живой,
Был смысл и голос. Не модель, не особь.
Мой низкорослый вежливый конвой
Ведёт тебя всё дальше через осыпь,
И солнце у тебя над головой.
Второй,
седьмой,
тридцать девятый способ
Бессмертия.
Держи сороковой.

господи мой, прохладный, простой,
улыбчивый и сплошной
тяжело голове, полной шума, дребезга,
всякой мерзости несмешной
протяни мне сложенные ладони да напои меня тишиной
я несу свою вахту, я отвоёвываю у хаоса
крошечный вершок за вершком
говорю всем: смотрите, вы всемогущие
(они тихо друг другу: «здорово, но с душком»)
у меня шесть рейсов в неделю, господи,
но к тебе я пришёл пешком

рассказать ли, как я устал быть должным
и как я меньше того, что наобещал
как я хохотал над мещанами, как стал лабухом у мещан
как я экономлю движения,
уступая жильё сомнениям и вещам
ты был где-то поблизости, когда мы пели целой кухней,
вся синь и пьянь,
дилана и высоцкого, все лады набекрень,
что ни день, то всклянь,
ты гораздо дальше теперь,
когда мы говорим о дхарме и бхакти-йоге, про инь и ян

потому что во сне одни психопаты грызут других,
и ты просыпаешься от грызни
наблюдать, как тут месят,
считают месяцы до начала большой резни
что я делаю здесь со своею сверхточной оптикой,
отпусти меня, упраздни

я любил-то всего, может, трёх человек на свете,
каждая скула как кетмень
и до них теперь не добраться ни поездом, ни паромом,
ни сунув руку им за ремень:
безразличный металл, оргстекло, крепления,
напыление и кремень

господи мой, господи, неизбывные допамин и серотонин
доживу,
доумру ли когда до своих единственных именин
побреду ли когда через всю твою музыку,
не закатывая штанин

через всю твою реку света, все твои звёздные лагеря,
где мои неживые братья меня приветствуют,
ни полслова не говоря,
где узрю, наконец, воочию – ничего не бывает зря

где ты будешь стоять спиной (головокружение и джетлаг)
по тому, как рябью идёт на тебе футболка,
так, словно под ветром флаг
я немедленно догадаюсь, что ты ревёшь, закусив кулак

об исчерпанной милости ману узнаёт по тому, как вдруг
пропадает крепость питья и курева, и вокруг
резко падает сопротивленье ветра, и лучший друг
избегает глядеть в глаза, и растёт испуг
от того, что всё сходит с рук.

в первый день ману празднует безнаказанность,
пьёт до полного забытья,
пристаёт к полицейским с вопросом, что это за статья,
в третий ману не признают ни начальники, ни семья,
на шестой ему нет житья.

«ну я понял – я утратил доверие,
мне теперь его возвращать.
где-то я слажал, ты рассвирепел и ну меня укрощать.
ну прекрасно, я тебя слушаю —
что мне нужно пообещать?»
«да я просто устал прощать».