Вера Полозкова - Осточерчение

ману едет на север, чеканит «нет уж»,
выходит ночью на дикий пляж:
всё вокруг лишь грубая фальшь и ретушь,
картон и пластик, плохой муляж;
мир под ним разлезается словно ветошь,
шуршит и сыплется, как гуашь.
«нет, легко ты меня не сдашь.

да, я говорил,
что когда б не твоя пристрастность и твой нажим,
я бы стал всесилен (нас таких миллион),
я опасен, если чем одержим, и дотла ненавижу,
если я уязвлён,
но я не заслужил, чтобы ты молчал со мной как с чужим,
городил вокруг чёртов съёмочный павильон —
не такое уж я гнильё».

«где ты, ману, – а где все демоны,
что орут в тебе вразнобой?
сколько надо драться, чтобы увидеть,
что ты дерёшься с самим собой?
возвращайся домой
и иди по прямой до страха и через него насквозь,
и тогда ты узнаешь, как что-то тебе далось.

столько силы, ману, – и вся на то,
чтобы только не выглядеть слабаком,
только не довериться никому и не позаботиться ни о ком, —
полежи покорённый в ладони берега,
без оружия, голышом
и признайся с ужасом, как это хорошо.
просто – как тебе хорошо».

мой великий кардиотерапевт,
тот, кто ставил мне этот софт,
научи меня быть сильнее, чем лара крофт,
недоступней, чем астронавт,
не сдыхать после каждого интервью,
прямо тут же, при входе в лифт,
не читать про себя весь этот чудовищный
воз неправд

как они открывают смрадные свои рты,
говорят: «ну спой же нам, птенчик, спой;
получи потом нашей грязи и клеветы,
нашей бездоказательности тупой, —
мы так сильно хотели бы быть как ты,
что сожрём тебя всей толпой;
ты питаешься чувством собственной правоты,
мы – тобой»

остров моих кладов, моих сокровищ, моих огней,
моя крепость, моя броня,
сделай так, чтоб они нашли кого поумней,
чтобы выбрали не меня;
всякая мечта, моё счастье, едва ты проснёшься в ней, —
на поверку гнилая чёртова западня.

как они бегут меня побеждать,
в порошок меня растереть;
как же я устала всех убеждать,
что и так могу умереть —
и едва ли я тот паяц,
на которого все так жаждали посмотреть;
научи меня просто снова чего-то ждать.
чем-нибудь согреваться впредь.

поздравляю, мой лучший жалко-что-только-друг,
мы сумели бы выжить при
ядерной зиме, равной силе четырёхсот разлук,
в кислоте, от которой белые волдыри;
ужас только в том, что черти смыкают круг,
что мне исполняется двадцать три,
и какой глядит на меня снаружи —
такой же сидит внутри.
а в соревнованиях по тотальному одиночеству
мы бы разделили с тобой
гран-при

скоро, скоро наверняка мне
станет ясно всё до конца:
что относит фактуру камня
к слепку пальца или лица;

как законы крутого кадра
объясняют семейный быт,
скорлупу вылепляют ядра,
ослепительный свет стробит,

красота спит на стыке жанров,
радость – редкий эффект труда,
у пяти из семи пожарных
в доме голые провода,

как усталый не слышит чуда,
путь ложится – до очага,
как у мудрого дом – лачуга,
а глаза – жемчуга,

что ты сам себе гвоздь и праздник,
как знаменье в твоей судьбе
ждёт, когда тебя угораздит
вдруг подумать не о себе,

что искатель сильнее правил,
песня делается, как снедь,
что богаче всех – кто оставил
все попытки иметь;

скоро, череп сдавивши тяжко,
бог в ладонь меня наберёт,
разомкнёт меня, как фисташку,
опрокинет в прохладный рот.

пожилые рыбы лежат вдвоём,
наблюдают с открытым ртом,
как свинцовую реку в сердце моём
одевает тяжёлым льдом
как земля черствеет как чёрный хлеб,
как всё небо пустой квадрат
и как ветер делается свиреп
не встречая себе преград
и одна другой думает: «день за днём
тьма съедает нас не жуя.
бог уснул, и ночью блестит на нём
серебристая чешуя»
и другая думает: «мир охрип,
только, кажется, слышно мне,
как снаружи двое горячих рыб
всё поют у себя на дне»
фонари, воздетые на столбы,
дышат чистым небытиём.
мы лежим и дуем друг другу в лбы.
рыбам кажется, что поём.

Бог заключает весь
Мир, оттого Он зрим.
Бог происходит здесь,
Едва мы заговорим.