Вера Полозкова - Осточерчение

мы корреспонденты господни, лена, мы здесь на месяцы.
даже с дулом у переносицы
мы глядим строго в камеру,
представляемся со значением.
Он сидит у себя в диспетчерской – башни высятся,
духи носятся;
Он скучает по нашим прямым включениям.

мы порассказали Ему о войнах, торгах и нефти бы,
но в эфир по ночам выходит тоска-доносчица:
«не могу назвать тебя “моё счастье”, поскольку нет в тебе
ничего моего,
кроме одиночества».

«в бесконечной очереди к врачу стою.
может, выпишет мне какую таблетку белую.
я не чувствую боли.
я ничего не чувствую.
я давно не знаю, что я здесь делаю».

«ты считаешь, Отче, что мы упрямимся и капризничаем, —
так вцепились в своё добро, что не отдадим его
и за всю любовь на земле, —
а ведь это Ты наделяешь призрачным
и всегда лишаешь необходимого».

провода наши – ты из себя их режешь, а я клыками рву, —
а они ветвятся внутри, как вены; и, что ни вечер, стой
перед камерой, и гляди в неё, прямо в камеру.
а иначе Он засыпает в своей диспетчерской.

пристрели меня, если я расскажу тебе,
что ты тоже один из них —
кость, что ломают дробно для долгой пытки
шаткий молочный зуб на суровой нитке
крепкие напитки, гудки, чудовищные убытки
чёрная немочь, плохая новость, чужой жених

ты смеёшься как заговорщик,
ты любишь пробовать власть, грубя
ты умеешь быть лёгким, как пух в луче, на любом пределе
всё они знали – и снова недоглядели
я чумное кладбище. мне хватило и до тебя.
я могу рыдать негашёной известью две недели.

дай мне впрок наглядеться, безжалостное дитя,
как земля расходится под тобою на клочья лавы
ты небесное пламя, что неусидчиво, обретя
контур мальчика в поисках песни, жены и славы
горько и желанно, как сигарета после облавы,
пляшущими пальцами, на крыльце, семь минут спустя

краденая радость моя, смешная корысть моя
не ходи этими болотами за добычей,
этими пролесками, полными чёрного воронья,
и не вторь моим песням – девичьей, вдовьей, птичьей,
не ищи себе лиха в жёны и сыновья
я бы рада, но здесь другой заведён обычай, —
здесь чумное кладбище. здесь последняя колея.

будем крепко дружить, как взрослые, наяву.
обсуждать дураков, погоду, еду и насморк.
и по солнечным дням гулять, чтобы по ненастным
вслух у огня читать за главой главу.
только, пожалуйста, не оставайся насмерть,
если я вдруг когда-нибудь позову.

давай как будто это не мы лежали сто лет как снятые
жернова, давились гнилой водой и прогорклой кашей
знали на слух, чьи это шаги из тьмы, чьё это бесправие,
чьи права, что означает этот надсадный кашель
как будто мы чуем что-то кроме тюрьмы,
за камерой два на два, но ждём и молчим пока что

как будто на нас утеряны ордера,
или снят пропускной режим, и пустуют вышки,
как будто бы вот такая у нас игра, и мы вырвались
и бежим, обдирая ладони, голени и лодыжки,
как будто бы нас не хватятся до утра, будто каждый
неудержим и взорвётся в семьсот пружин,
если где-то встанет для передышки

как будто бы через трое суток пути нас ждёт пахучий
бараний суп у старого неулыбчивого шамана,
что чувствует человека милях в пяти, и курит гашиш через
жёлтый верблюжий зуб, и понимает нас не весьма, но
углём прижигает ранки, чтоб нам идти, заговаривает
удушливый жар и зуд, и ещё до рассвета
выводит нас из тумана

и мы ночуем в пустых заводских цехах, где плесень
и горы давленого стекла, и истошно воют дверные петли
и кислые ягоды ищем мы в мягких мхах, и такая шальная
радость нас обняла, что мы смеёмся уже – не спеть ли
берём яйцо из гнезда, печём его впопыхах, и зола, зола,
и зубы в чёрном горячем пепле

как будто пересекаем ручьи и рвы, распускаем швы,
жжём труху чадящую на привале,
состоим из почвы, воды, травы, и слова уходят из головы,
обнажая камни, мостки и сваи
и такие счастливые, будто давно мертвы, так давно мертвы,
что почти уже
не существовали