Вера Полозкова - Работа горя

– что ты мне привезла?
мама, что ты мне привезла?
– это холодок родника в июле,
следа велосипедного кривизна,
маленькие радуги-лигатуры,
песни, слышные допоздна.

– мама, почему слова твои соль и пепел?
голос можжевельник и куркума?
почему ты других исцеляешь лучше,
чем умеешь вылечиться сама?
– я помогаю людям с работой горя.
я чиню проигрыватели ума.

– если бы я был учёный-изобретатель,
мы какой бы построили аппарат?
– тот, что очищал бы дома от смерти.
был бы измельчитель утрат.

– что бывает, мама, со старым горем,
аккуратно смолотым на свету?
– оно просто раскладывается на книгу
и темноту.

мне снится, что мы любовники: мускулы под кожей
ходят как у борющихся пантер.
ты опасный трескучий ток, ты поток безбожный
колкого электричества в несколько сот ампер;
вечером нам вместе играть: густой черноте над ложей,
черноте, которой укрыт партер.

не дай мне узнать, как замрёт и дрогнет под поцелуем
бровь, висок, и мочка, и шея возле волос;
из-за шутки и шалости, неминуем,
хлынет жадный огонь, будто солнце разорвалось.
как я стану предателем и умру им;
обладают весело, лгут всерьёз.

утро, репетиция, ты дурачишься; нет решенья.
прядь горит нестерпимым золотом на свету.
кто-то лепил тебя так любовно и совершенно —
большего я вовеки не обрету.
ты смеешься при взятом в зубы карандаше, и
я праздную пораженье и наготу.

решишься – знай: душа одноэтажна,
и окна до полу, и мебели почти
что нет. терять естественно и важно,
иначе будет некуда найти.

увидишь: все начнут из ужаса глухого
то призывать, то клясть свой будущий уход.
и ты умрёшь. и ничего плохого
поверь, при этом не произойдёт.

природа вообще не копит за квартирой
ни сплетен, ни людей, ни пауз, ни причин:
носи себя пустым, ходи и резонируй.
записывай, где хорошо звучим.

прятаться от перемен во флоренции,
как в бочонке с гранитным дном;
будущего здесь два века не видели ни в одном
закоулке; певцам, пиратам и партизанам
полную тарелку истории с базиликом и пармезаном
подают в траттории с выдержанным вином

кукольные площади, детские музеи, парад теснот,
черепичные клавиши: солнце ходит, касаясь нот;
иисус христос, рисуемый мелом мокрым
на асфальте; и я могу быть здесь только огром,
вышедшим из леса с дубиной и сбитым в секунду с ног

ливня плотное волокно едет, словно струны, через окно,
чертит карту, где, крошечные, попарно
стянуты мостами через зеленые воды арно
улицы выходят из мглы, как каменное кино

только у меня внутри брошенные станции, пустыри
снегу намело по самые фонари
полная луна в небе, воспаленном, как от ожога
смотрит на меня бесстрастно, как на чужого
потерявшегося ребёнка в глазок двери

зиму в генераторе видов не выключают четвёртый год,
мандарины дольками по одной отправляя в рот,
мы сидим с моим лучшим другом, великим князем,
и глядим, как грядущее, не узнав нас, ложится наземь,
затихает и заворачивается в лёд.

то, что заставляет покрыться патиной бронзу, медь,
серебро, амальгаму зеркала потемнеть,
от чего у фасадов белых черны подглазья, —
обнимает тебя в венеции, как свою.
смерть страшна и безлика только в моём краю.
здесь она догаресса разнообразья.

всюду ей почёт, всюду она, праздничная, течёт
восхищённых зевак она тысячами влечёт,
утверждая блеск, что был у неё украден.
объедая сваи, кирпич и камень, и всякий гвоздь,
она держит в руке венецию будто гроздь
золотых виноградин

и дома стоят вдоль канала в одну черту,
как неровные зубы в щербатом рту
старого пропойцы, а мы, как слово весёлой брани
проплываем вдоль оголённой десны, щеки
молодые жадные самозванцы, временщики,
объективом к открытой ране