Вера Полозкова - Работа горя

вся эта подробная прелесть, к которой глаз не привык,
вся эта старинная нежность, парализующая живых,
вся безмятежность тихая сан-микеле —
лишь о том, что ты не закончишься сразу весь,
что тебя по чуть-чуть убывает сейчас и здесь,
как и мостовой, и вообще истории, еле-еле.

приезжай весной, бери карандаш с мягким грифелем
и тетрадь
и садись на набережной пить кофе и умирать,

слушать, как внутри потолочные балки трещат, ветшая,
распадаться на битый мрамор, труху и мел,
наблюдать, как вода отнимает ласково, что имел:
изумрудная, слабая, небольшая.

нет, мой сын, надо мной не всегда шёл снег,
он не так и давно возник.
я был распорядитель нег, толкователь великих книг,
заклинатель вахтёрш и магистр ордена тунеядцев,
«кудри курса» единогласно и без интриг.

да, мой сын: когда я всё мог, я был добрый маг.
я смешил востроглазых дев, не берёг бумаг,
арию о том, как недуги лечит портвейн «массандра»
петь умел на целый универмаг.

мир как цирковая арена не исчезал, но меня исторг.
я узнал, что правят лишь торг и мена,
что правят мена, вина и торг.
я старательно покупаю всё, о чём даже боялся грезить,
ощущая злорадство, но не восторг.

да, мой сын, теперь вы юны и, вам кажется, короли:
всё, от остроумия до весны, вы на свете изобрели, —
ну а мы унылые сгустки скорби и беспокойства,
старые неудачники и врали.

и ты прав, и я буду глуп, если это значит, что мы враги,
только не суди никого, не лги и всегда отдавай долги,
только когда приведут в кабинет с портретом, предложат
кресло,
разворачивайся,
беги.

а на третий год меня выпустят,
я приду приникнуть к твоим воротам.
тебя кликнет охранник,
ты выйдешь и спросишь – кто там?

мы рискнём говорить, если б говорили ожог и лёд,
не молчали бы чёрт и ладан:
«есть порядок вещей, увы, он не нами задан;
я боюсь тебя, я мертвею внутри, как от ужаса или чуда,
столько людей, почему все смотрят, уйдём отсюда.

кончилась моя юность, принц дикий лебедь,
моя всесильная, огневая,
я гляжу на тебя, по контуру выгнивая;
здорово, что тебя, не задев и пальцем, обходят годы,
здорово, что у тебя, как прежде,
нет мне ни милости, ни свободы

я не знаю, что вообще любовь, кроме вечной жажды
пламенем объятым лицом лечь в снег этих рук однажды,
есть ли у меня ещё смысл, кроме гибельного блаженства
запоминать тебя, чтоб узнать потом
по случайной десятой жеста;

дай мне напиться воздуха у волос,
и я двинусь своей дорогой,
чтобы сердце не взорвалось, не касайся меня, не трогай,
сделаем вид, как принято у земных, что мы рады встрече,
как-то простимся, пожмём плечами, уроним плечи»

если тебя спросят, зачем ожог приходил за льдом,
не опасна его игра ли,
говори, что так собран мир, что не мы его собирали,
всякий завоеватель раз в год выходит глядеть с досадой
на закат, что не взять ни хитростью, ни осадой, —

люди любят взглянуть за край,
обвариться в небесном тигле, —
а вообще идите работайте, что это вы притихли.

знаешь, если искать врага – обретаешь его в любом.
вот, пожалуй, спроси меня – мне никто не страшен:
я спокоен и прям и знаю, что впереди.
я хожу без страховки с факелом надо лбом
по стальной струне, натянутой между башен,
когда снизу кричат только: «упади».

разве они знают, чего мне стоило ремесло.
разве они видели, сколько раз я орал и плакал.
разве ступят на ветер, нащупав его изгиб.
они думают, я дурак, которому повезло.
если я отвечу им, я не удержу над бровями факел.
если я отвечу им, я погиб.

гроза рыщет в небе,
свирепая, как фельдфебель,
вышибает двери, ломает мебель,
громом чей-то рояль, замычав утробно,
с лестницы обрушивается дробно.

дождь обходит пешим
дороги над ришикешем,
мокрая обезьяна глядит настоящим лешим,
влага ест штукатурку, мнёт древесину, коробит книги, —
вода выросла с дом, и я в ней снимаю флигель.