Вера Полозкова - Осточерчение

океан говорит: у меня в подчиненьи ночь вся,
я тут верховный чин
ты быстрее искорки, менее древоточца,
не знаешь принципов и причин
сделай милость, сядь и сосредоточься,
а то и вовсе неразличим

сам себе властитель, проектировщик,
военный лекарь, городовой,
ни один рисунок, орнамент,
росчерк не повторяю случайный свой
кто не знает меры и тот, кто ропщет,
в меня ложится вниз головой

ну а ты, со сложной своей начинкой,
гордыней барина и связующего звена
будешь только белой моей песчинкой,
поменьше рисового зерна,
чтобы я шелестел по краю и был с горчинкой,
и вода
была ослепительно зелена

когда буря-изверг
крошит корабли
пусть я буду высверк
острова вдали —

берега и пирса,
дома и огня;
океан скупился
показать меня.

чаячьего лая
звук издалека,
ракушка жилая
едет вдоль песка,

и гранат краснеет
вон у той скалы,
и вода яснее
воска и смолы —

так, что служит линзой
глянувшим извне
и легко приблизит,
что лежит на дне.

мрамора и кварца
длинны берега,
и в лачуге старца
суп у очага.

век свеча не гасла
у его ворот.
вёл густого масла
этот резкий рот,

скулы и подглазья
чей-то мастихин,
и на стенке вязью
древние стихи.

«где твоя темница?
рыбы и коралл.
ты погиб, и мнится,
что не умирал.

что-то длит надежду.
и с моим лицом —
кто-то средний между
богом и отцом.

судно кружат черти.
для тебя кошмар
кончен – счастье смерти
есть великий дар».

не сочтёт кощунством
грустный сын земли —
я хочу быть чувством
острова вдали.

и когда наступает, чувствуешь некое облегчение:
всё предвидел, теперь не надо и объяснять.
истина открывается как разрыв, как кровотечение —
и ни скрыть, ни вытерпеть, ни унять.

смуглый юноша по утрам расправляет простыни,
оставляет нам фруктов, что накормили бы гарнизон.
– где вы были в последние дни земли?
– мы жили на острове.
брали красный арабский «мальборо»
и глядели на горизонт.

мы шутили: не будет дня, когда нас обнаружат взрослыми, —
ничего живого не уцелеет уже вокруг.
– что вы знали об урагане?
– что это россказни
для туристов, жаждущих приключений, и их подруг.

ровно те из нас, кого гибель назначит лучшими,
вечно были невосприимчивы к похвалам.
– что вы делали в час, когда туча закрыла небо?
– обнявшись, слушали,
как деревья ломаются пополам.

вспоминали по именам тех, кто в детстве нравился,
и смеялись, и говорили, что устоим.
старый бармен, кассу закрыв на ключ,
не спеша отправился
ждать, когда море придёт за ним.

молодость-девица,
взбалмошная царица
всего, что делается
и не повторится.

чаянье, нетерпение,
сладостная пытка —
всё было от кипения,
от переизбытка.

божественное топливо,
биение, напряженье —
дай тем, кем мы были растоптаны,
сил вынести пораженье,

кем мы были отвергнуты —
не пожалеть об этом,
а нам разве только верности
нашим былым обетам,

так как срока давности —
радуга над плечами —
нет только у благодарности
и печали.

как открывается вдруг горная гряда,
разгадка, скважина; все доводы поправ, ты
возник и оказался больше правды —
необходимый, словно был всегда.

ты область, где кончаются слова.
ты детство, что впотьмах навстречу вышло:
клеёнка, салки, давленая вишня,
щекотка, манка, мятая трава.

стоишь, бесспорен, заспан и влюблён,
и смотришь так, что радостно и страшно —
как жить под взглядом, где такая яшма,
крапива, малахит, кукушкин лён.

я не умею этой прямоты
и точной нежности, пугающей у зрячих,
и я сую тебе в ладони – прячь их —
пакеты, страхи, глупости, цветы;

привет! ты пахнешь берегом реки,
подлунным, летним, в молодой осоке;
условия, экзамены и сроки
друг другу ставят только дураки,
а мы четыре жадные руки,
нашедшие назначенные строки.