Вера Полозкова - Осточерчение

летние любовники, как их снимал бы лайн
или уинтерботтом
брови, пух над губой и ямку между ключиц
заливает потом
жареный воздух, пляшущий над капотом
старого кадиллака, которому много вытерпеть довелось
она движется медленно, чуть касаясь губами его лица
самой кромки густых волос

послеполуденный сытый зной, раскалённый хром,
отдалённый ребячий гогот
тротуары, влажные от плавленого гудрона и палых ягод
кошки щурят глаза, ищут тень, где они прилягут
завтра у нее самолёт
и они расстаются на год
видит бог, они просто делают всё, что могут

тише, детка, а то нас копы найдут
или миссис салливан, что похлеще
море спит, но у пирса всхлипывает и плещет
младшие братья спят, и у них ресницы во сне трепещут
ты ведь будешь скучать по мне, детка,
когда упакуешь вещи

когда будешь глядеть из иллюминатора, там, в ночи…
– замолчи, замолчи.
пожалуйста, замолчи.

покупай, моё сердце, билет на последний кэш
из лиможа в париж, из тривандрума в ришикеш
столик в спинке кресла, за плотной обшивкой тишь
а стюарда зовут рамеш
ну чего ты сидишь
поешь

там, за семь поездов отсюда, семь кораблей
те, что поотчаянней, ходят с теми, что посмуглей
когда ищешь в кармане звонкие пять рублей —
выпадает драм,
или пара гривен,
или вот лей
не трави своих ран, моё сердце, и не раздувай углей
уходи и того, что брошено, не жалей

Уже ночь, на стёкла ложится влага, оседает во тьму
округа. Небеса черней, чем зрачки у мага, и свежо, если
ехать с юга. Из больницы в Джерси пришла бумага, очень
скоро придётся туго; «это для твоего же блага», повторяет
ему подруга.

Бобби Диллиган статен, как древний эллин, самая
живописная из развалин. Ему пишут письма из богаделен,
из надушенных вдовьих спален. Бобби, в общем, знает, что
крепко болен, но не то чтобы он печален: он с гастролей
едет домой, похмелен и немного даже сентиментален.

Когда папа Бобби был найден мёртвым, мать была уже
месяце на четвёртом; он мог стать девятым её абортом,
но не стал, и жив, за каким-то чёртом. Бобби слыл отпетым
головорезом, надевался на вражеский ножик пузом,
даже пару раз с незаконным грузом пересекал границу
с соседним штатом; но потом внезапно увлёкся блюзом,
и девчонки аж тормозили юзом, чтоб припарковаться
у «Кейт и Сьюзан», где он пел; и вешались; но куда там.

Тембр был густ у Бобби, пиджак был клетчат, гриф
у контрабаса до мяса вытерт. Смерть годами его
выглядывала, как кречет, но он думал, что ни черта у неё
не выйдет. Бобби ненавидел, когда его кто-то лечит. Он по —
прежнему ненавидит.
Бобби отыграл двадцать три концерта, тысячи сердец
отворил и выжег. Он отдаст своей девочке всё до цента,
не покажет ей, как он выжат.

Скоро кожа слезет с него, как цедра,
и болезнь его обездвижит.

В Бобби плещет блюз, из его горячего эпицентра
он таинственный голос слышит.

поезжай, моё сердце, куда-нибудь наугад
солнечной маршруткой из светлогорска в калининград
синим поездом из нью-дели в алла’абад
рейсовым автобусом из сьенфуэгоса в тринидад
вытряхни над морем весь этот ад
по крупинке на каждый город и каждый штат
никогда не приди назад

поезжай, моё сердце, вдаль, реки мёд и миндаль,
берега кисель
операторы «водафон», или «альджауаль»,
или «кубасель»
все царапины под водой заживляет соль
все твои кошмары тебя не ищут, теряют цель
уходи, печали кусок, пить густой тростниковый сок
или тёмный ром
наблюдать, как ложатся тени наискосок,
как волну обливает плавленым серебром;
будет выглядеть так, словно краем стола в висок,
когда завтра они придут за мной вчетвером, —
черепичные крыши и платья тоньше, чем волосок,
а не наледь, стекло и хром,
а не снег, смолотый в колючий песок,
что змеится медленно от турбин, будто бы паром
неподвижный пересекает аэродром

сигареты заканчиваются в полночь,
и он выходит под фонари
май мерцает и плещет у самой его двери
третий месяц одна и та же суббота, —
парализует календари, —
пустота снаружи него
пустота у него внутри