Вера Полозкова - Осточерчение

Ещё не просыпаясь, чувствуешь тишину —
это первый признак.
Шику исчезает под утро, как настоящий призрак.
Только эхо запаха, а точней, отголосок, призвук
Оставляет девушкам, грубиян.

Боль будет короткая, но пронзительная, сквозная.
Через пару недель она вновь задержится допоздна и
Будет в этом же клубе – он даже её узнает.
Просто сделает вид, что пьян.

Старый Тодуа ходит гулять пешком,
бережёт экологию и бензин.
Мало курит, пьёт витамин D3, тиамин и кальций.
Вот собрался было пойти слушать джаз сегодня —
но что-то поздно сообразил.
Джазом очень в юности увлекался.
Тодуа звонила сегодня мать;
иногда набирает брат или младшая из кузин, —
Он трещит с ними на родном, хоть и зарекался.
Лет так тридцать назад Джо Тодуа был грузин.
Но переродился в американца.

Когда Джо был юн, у него была русская маленькая жена,
Обручальное на руке и два сына в детской.
Он привёз их сюда, и она от него ушла —
сожалею, дескать,
Но, по-моему, ничего тебе не должна.
Не кричала, не говорила «тиран и деспот» —
Просто медленно передумала быть нежна.
И с тех пор живёт через два квартала,
в свои пионы погружена.
Сыновья разъехались, – Таня только ими окружена.
Джо ей делает ручкой через забор —
с нарочитой удалью молодецкой.

А вот у МакГила за стойкой, в закусочной на углу,
Происходит Лу, хохотушка, бестия и – царица.
Весь квартал прибегает в пятницу лично к Лу.
Ей всегда танцуется; и поётся; и ровно тридцать.
Джо приходит к ней греться, ругаться,
придуриваться, кадриться.
Пережидать тоску, острый приступ старости, стужу, мглу.

– Лу, зачем мне кунжут в салате —
Лу, я же не ем кунжут.
– Что ж я сделаю, если он уже там лежит.
– Лу, мне сын написал, так время летит, что жуть,
Привезёт мою внучку – так я тебе её покажу,
У меня бокалы в шкафу дрожат – так она визжит.
– Джо, я сдам эту смену и тоже тебе рожу,
А пока тут кружу с двенадцати до восьми —
Не трави меня воображаемыми детьми.
– Она есть, ты увидишь. Неси мой стейк уже, не томи.

Если есть двусмысленность в отношениях – то не в их.
Джо – он стоит того, чтобы драить стойку
и всё ещё обретаться среди живых.
Лу, конечно, стоит своих ежедневных заоблачных
Чаевых.

Джеффри Тейтум садится в машину ночью,
в баре виски предусмотрительно накатив.
Чувство вины разрывает беднягу в клочья:
эта девочка бьётся в нём, как дрянной мотив.
«Завести машину и запереться; поливальный шланг
прикрутить к выхлопной трубе,
Протащить в салон.
Я не знаю другого средства, чтоб не думать о ней,
о смерти и о тебе».

Джеффри нет, не слабохарактерная бабёнка,
чтоб найти себе горе и захлебнуться в нём.
Просто у него есть жена, она ждёт от него ребёнка,
целовал в живот их перед уходом сегодня днём.
А теперь эта девочка – сработанная так тонко,
что вот хоть гори оно всё огнём.
Его даже потряхивает легонько – так,
что он тянется за ремнём.

«Бэйби-бэйб, что мне делать с тобой такой,
скольких ты ещё приводила в дом,
скольких стоила горьких слёз им.
Просто чувствовать сладкий ужас и непокой,
приезжать к себе, забываться сном,
лихорадочным и белёсым,
Просто думать ты – первой, я – следующей строкой,
просто об одном, льнуть асфальтом мокрым
к твоим колёсам,
Испариться, течь за тобой рекой,
золотистым прозрачным дном, перекатом, плёсом,
Задевать тебя в баре случайной курткой или рукой,
ты бы не подавала виду ведь.
Видишь, у меня слова уже хлещут носом —
Так, что приходится голову запрокидывать».

«Бэйби-бэйб, по чьему ты создана чертежу,
где учёный взял столько красоты,
где живёт этот паразит?
Объясни мне, ну почему я с ума схожу,
если есть в мире свет – то ты, если праздник —
то твой визит?
Бэйби-бэйб, я сейчас приеду и всё скажу, —
я ей всё скажу —
и она мне не возразит».

Джеффри Тейтум паркуется во дворе,
ищет в куртке свои ключи и отыскивает – не те;
Он вернулся домой в глубокой уже ночи,
он наощупь передвигается в темноте,
Входит в спальню и видит тапки – понятно чьи;
Джейни крепко спит, держит руку на животе.
Джеффри Тейтум думает – получи, и бредёт на кухню,
и видит там свою порцию ужина на плите.