Вера Полозкова - Осточерчение

Нет, не столько живёт, сколько проектирует рай земной:
Ходит в магазины, осуществляя разведку боем,
Подбирает гардины к рамам, ковры к обоям,
Строит жизнь, которая бы так нравилась им обоим,
Так трагически велика для неё одной.

Дэвид Пэйдж живёт с новой семьей в Канзасе,
и дом у него неплох.
Он звонит ей раз в год, в канун Рождества Христова,
И желает ей счастья. Ну, ничего святого.

Ладно, думает Клэрити, вряд ли Господь оглох.
Дэвид просто заедет – в пятницу, в полшестого, —
Извинится, что застигает её врасплох, —
Оглядится и обнаружит, что для него
всё готово.
Ты слышишь, Господи?
Всё готово.

Это Гордон Марвел, похмельем дьявольским не щадимый.
Он живёт один, он съедает в сутки по лошадиной
Дозе транквилизаторов; зарастает густой щетиной.
Страх никчёмности в нём читается ощутимый.
По ночам он душит его, как спрут.

Мистер Марвел когда-то был молодым и гордым.
Напивался брютом, летал конкордом,
Обольщал девчонок назло рекордам,
Оставлял состояния по игорным
Заведениям, и друзья говорили – Гордон,
Ты безмерно, безмерно крут.

Марвел обанкротился, стал беспомощен и опаслив.
Кое-как кредиторов своих умаслив,
Он пьёт тёплый «Хольстен», листает «Хастлер».
Когда Гордон видит, что кто-то счастлив
Его душит чёрный, злорадный смех.

И в один из июльских дней, что стоят подолгу,
Обжигая носы отличнику и подонку,
Гордон злится: «Когда же я наконец подохну», —
Ангел Габриэль приходит к нему под окна,
Молвит: «Свет Христов просвещает всех».

Гордон смотрит в окно на прекрасного Габриэля.
Сердце в нём трепыхается еле-еле.
И пока он думает, всё ли это на самом деле
Или транквилизаторы потихоньку его доели,
Габриэля уже поблизости нет как нет.

Гордон сплёвывает, бьёт в стенку и матерится.
«И чего теперь, я кретин из того зверинца,
Что суёт брошюрки, вопит “покаяться” и “смириться”?
Мне чего, завещать свои мощи храму? Сходить побриться?»
Гордон, не пивший месяц, похож на принца.
Чисто выбритый он моложе на десять лет.

По утрам он бегает, принимает холодный душ,
застилает себе кровать.
Габриэль вернётся, тогда-то уж
можно будет с ним и о деле потолковать.

Когда Стивен уходит, Грейс хватает инерции
продержаться двенадцать дней.
Она даже смеётся – мол, Стиви, это идиотизм,
но тебе видней.
А потом небеса начинают гнить и скукоживаться над ней.
И становится всё темней.

Это больше не жизнь, констатирует Грейс,
поскольку товаровед:
Безнадёжно утрачивается форма, фактура, цвет;
Ни досады от поражений, ни удовольствия от побед.
Ты куда ушёл-то, кретин, у тебя же сахарный диабет.
Кто готовит тебе обед?

Грейси продаёт его синтезатор – навряд ли этим
его задев или отомстив.
Начинает помногу пить, совершенно себя
забросив и распустив.
Всё сидит на крыльце у двери,
как бессловесный большой мастиф,
Ждёт, когда возвратится Стив.

Он и вправду приходит как-то —
приносит выпечки и вина.
Смотрит ласково, шутит, мол, ну кого это
ты тут прячешь в шкафу, жена?
Грейс кидается прибираться и мыть бокалы,
вся напряжённая, как струна.
А потом начинает плакать – скажи, она у тебя красива?
Она стройна?
Почему вы вместе, а я одна?..

Через год Стивен умирает, в одну минуту,
«увы, мы сделали, что смогли».
Грейси приезжает его погладить по волосам,
уронить на него случайную горсть земли.
И тогда вообще прекращаются буквы, цифры,
и наступают одни нули.

И однажды вся боль укладывается в Грейс,
так, как спать укладывается кот.
У большой, настоящей жизни, наверно,
новый производитель, другой штрих-код.
А её состоит из тех, кто не возвращается ни назавтра,
ни через год.
И небес, работающих
На вход.

Майки, послушай, во лбу у тебя есть щёлка,
Чтобы монетка, звякнув, катилась гулко.
Майки, не суйся в эти предместья: чёлка
Бесит девчонок нашего переулка.

Майк, я два метра в холке, в моей бутылке,
Дёргаясь мелко, плещется крепкий алко, —
Так что подумай, Майк, о своём затылке,
Прежде чем забивать здесь кому-то стрелки;
Знаешь ли, Майки, мы ведь бываем пылки
По отношенью к тем, кому нас не жалко.