Вера Полозкова - Осточерчение

Старший Кнолл её не дожидается на обед.

Бернард пишет Эстер: «У меня есть семья и дом.
Я веду, и я сроду не был никем ведом.
По утрам я гуляю с Джесс, по ночам я пью ром со льдом.
Но когда я вижу тебя – я даже дышу с трудом».

Бернард пишет Эстер: «У меня возле дома пруд,
Дети ходят туда купаться, но чаще врут,
Что купаться; я видел всё – Сингапур, Бейрут,
От исландских фьордов до сомалийских руд,
Но умру, если у меня тебя отберут».

Бернард пишет: «Доход, финансы и аудит,
Джип с водителем, из колонок поёт Эдит,
Скидка тридцать процентов в любимом баре,
Но наливают всегда в кредит,
А ты смотришь – и словно Бог мне в глаза глядит».

Бернард пишет: «Мне сорок восемь,
как прочим светским плешивым львам,
Я вспоминаю, кто я, по визе, паспорту и правам,
Ядерный могильник, водой затопленный котлован,
Подчинённых, как кегли, считаю по головам —
Но вот если слова – это тоже деньги,
То ты мне не по словам».

«Моя девочка, ты красивая, как банши.
Ты пришла мне сказать: “умрёшь, но пока дыши”,
Только не пиши мне, Эстер, пожалуйста, не пиши.
Никакой души ведь не хватит,
Усталой моей души».

Кэти Флинн, пожилая торговка воспоминаниями,
обходительна и картава.
Её лавочка от меня через три квартала,
до ремонта велосипедов и там направо.
Свой товар Кэти держит в высоких железных банках
и называет его «отрава».

Моя мать ходила к ней по субботам за пыльной баечкой
об отце или о моём непутёвом братце,
О своих семнадцати и влюблённом канадце,
полковнике авиации,
Или том, что мне десять, я научился свистеть и драться
И стреляю водой из шприца в каждого
несчастного домочадца

Когда я был остряк и плут, кучерявый отличник,
призёр ежегодных гонок,
Я смеялся над Кэти Флинн, хотя хлеб её, в общем, горек.
А сегодня мне сорок семь, я вдовец,
профессор и алкоголик.

Все воспоминанья – сухая смесь, растираешь пальцами,
погружаешь лицо в ладони,
И на сорок минут ты в той самой рубашке,
и тем июлем, на том же склоне,
С девушкой в цветном балахоне, маленькие колени, —
Только на общем плане.

Моя радость смеялась, будто была за смертью
и никогда её не боялась.
Словно где-то над жизнью лестница,
что выводит на верхний ярус.
Кэти Флинн говорит: «Сэг’, вы доведёте себя до пг’иступа»,
и я вдруг ощущаю старость.
И ухмыляюсь.

Эмили вернулась живой с любви, теперь
Мы по пятницам с нею пьём.
Она лжёт, что стоило столько вытерпеть,
Чтоб такой ощущать подъём.
Вся набита плачем сухим, как вытертый
Чемодан – неродным тряпьём.

Эмили вернулась в своё убежище,
В нарочитый больной уют.
На работе, где унижали – где ж ещё —
Снова ценят и признают.
Ей всё снится, как их насильно, режуще
Разлучают.
Пусть лучше бьют.

Эмили прямая, как будто выбили
Позвонки – и ввернули ось.
Эмили считает долги и прибыли
И вовсю повышает спрос.
Так бывает, когда сообщат о гибели,
Но никак не доставят слёз.

Джек-сказочник намного пережил
Свою семью и завещал, что нажил
Своим врачам, друзьям и персонажам:
Коту, Разбойнику и старой ведьме Джил.

В пять тридцать к ведьме Кот скребётся в дверь.
Трясётся, будто приведён под дулом.
«Прислали атлас звёзд. “Я вас найду”, мол.
Он умер, Джил. Тот, кто меня придумал.
И я не знаю, как мне жить теперь».

Разбойник входит в восемь сорок пять.
Снимает кобуру, садится в угол.
«Прислали холст, сангину, тушь и уголь.
Пил сутки. Сроду не был так напуган.
И совершенно разучился спать».

Старуха Джил заваривает чай —
Старинный чайник в розах, нос надколот.
«Он сочинил меня, когда был молод.
Мстил стерве-тёще. Думаешь, легко вот?
Тебя – лет в сорок, вот и получай:
Невроз, развод и лучший друг-нарколог.
Кота – в больнице, там был жуткий холод.
Он мёртв. То есть прощён. Хороший повод
И нам оставить всякую печаль».

Старухе Джил достались словари —
Чтоб влезть наверх и снять с буфета плошку
С не-плачь-травой, и всыпать ровно ложку
В густой зелёный суп. Тарелок три.
Втекает бирюзовый свет зари
(Джек был эксцентрик) в мутное окошко.
Суп острый.
Ещё холодно немножко,
Но, в целом, славно, что ни говори.