Вера Полозкова - Осточерчение

он идёт не быстрее, чем шли бы они вдвоём
через светофоры, дворы, балконы с цветным тряпьём
но её отсутствие сообщает пространству резкость
другой объём

белая сирень ограды перекипает,
пруд длится алым и золотым
тридцать первый год как не удаётся
подохнуть пьяным и молодым
он стучится в киоск,
просит мальборо
и вдыхает горячий дым,
выдыхает холодный дым

камера печального знания,
пожилая вдова последнего очевидца,
полувековая жилица вымеренного адца, —
нет такой для тебя стены, чтоб за ней укрыться,
нет такого уха, чтоб оправдаться

заключая свидетельство для искателя и страдальца,
в результате которого многое прояснится,
ты таскаешь чужую тайну – немеют пальцы,
каменеет намертво поясница

неестественно прямы, как штаба верные часовые
в городе, где живых не осталось ни снайпера, ни ребёнка
мы стоим и молимся об убийце, чтобы впервые
за столетие лечь, где хвоя, листва, щебёнка

начертить себе траекторию вдоль по золоту и лазури,
над багряными с рыжим кронами и горами.
сделай, господи, чтоб нас опрокинули и разули,
все эти шифровки страшные отобрали

вот как всё кончается: его место пустует в зале
после антракта.
она видит щербатый партер со сцены, и ужас факта
всю её пронизывает; «вот так-то, мой свет. вот так-то».
и сидит с букетом потом у зеркала на скамье
в совершенно пустом фойе

да, вот так: человек у кафе набирает номер, и номер занят,
он стоит без пальто, и пальцы его вмерзают
в металлический корпус трубки; «что за мерзавец
там у тебя на линии?»; коготки
чиркают под лёгким – гудки; гудки

вот и всё: в кабак, где входная дверь восемь лет не белена,
где татуированная братва заливает бельма,
входит девочка,
боль моя,
небыль,
дальняя
колыбельная —
входит с мёртвым лицом, и бармен охает «оттыглянь» —
извлекает шот,
ставит перед ней,
наливает всклянь

вот как всё кончается – горечь ходит как привиденьице
по твоей квартире, и всё никуда не денется,
запах скисших невысыхающих полотенец
и постель, где та девочка плакала как младенец,
и спасибо, что не оставил её одну —

всё кончается, слышишь, жизнь моя – распылённым
над двумя городами чёртовым миллионом
килотонн пустоты. слюна отдаёт палёным.
и я сглатываю слюну.

я последний выживший звездочёт
тот, кто вскидывается ночью, часа в четыре,
оттого, что вино шумит в его голове,
словно незнакомец в чужой квартире, —
щёлкает выключателем,
задевает коленом стул,
произносит «чёрт»
тут я открываю глаза,
и в них тёплая мгла течёт

я последний одушевлённый аэростат,
средоточие всех пустот
водосточные трубы – гортани певчих ветров,
грозы – лучшие музыканты
а голодное утро выклёвывает огни с каждой улицы,
как цукаты,
фарный дальний свет, как занозу, выкусывает из стоп
и встаёт над москвой, как столп

я последний высотный диктор,
с саднящей трещиной на губе.
пусто в студии новостей —
я читаю прощальный выпуск
первому троллейбусу из окна,
рискуя, пожалуй, выпасть —
взрезав воздух ладонями, как при беге или ходьбе.
в сводках ни пробела нет
о тебе.

что за жизнь – то пятница, то среда.
то венеция, то варшава.
я профессор музыки. голова у меня седа
и шершава.

музыка ведёт сквозь нужду, сквозь неверие и вражду,
как поток, если не боишься лишиться рафта.
если кто-то звонит мне в дверь, я кричу,
что я никого не жду.
это правда.

обо всех, кроме тэсс, – в тех краях,
куда меня после смерти распределят,
я найду телефонный справочник,
позвоню ей уже с вокзала.
она скажет: «здравствуйте?..»
впрочем, что б она ни сказала, —
я буду рад.

я пришёл к старику берберу, что худ и сед,
разрешить вопросы, которыми я терзаем.
«я гляжу, мой сын, сквозь тебя бьёт горячий свет, —
так вот: ты ему не хозяин.